могу шляться по городу до ночи и обедать в остерии в конце проспекта. И поскольку
бродил я всегда в одиночестве, то полагал, что если я не изменяю Чилии, то этого уже
достаточно.
Чилия, сидя дома, в ожидании моего прихода занималась штопкой и немного этим
подрабатывала. Работу ей приносила наша соседка Амалия, женщина лет тридцати,
которая однажды пригласила нас к себе обедать. Она жила как раз под нами, совсем одна, и постепенно завела привычку днем подниматься к Чилии с работой. Лицо у нее было
изуродовано чудовищным ожогом: в детстве она опрокинула на себя кипящую кастрюлю.
Ее глаза, печальные и робкие, полные затаенных желаний, никогда не смотрели в лицо
собеседнику. Чувствуя на себе чей-то взгляд, Амалия судорожно отводила глаза в сторону, и казалось, что этой своей смиренной торопливостью она просит простить ей уродство
лица. Она была добрая девушка; я сказал как-то Чилии, что она выглядит ее старшей
сестрой, и, шутя, поинтересовался, пошла бы она к ней жить, если бы я ее бросил. Ну, а
Чилия сказала, что позволяет мне изменить ей только с Амалией, и никак не иначе.
Амалия звала меня синьором и робела в моем присутствии: это страшно веселило Чилию
и немножечко льстило мне.
3
Тот скудный багаж знаний, который с грехом пополам заменял мне ремесло и был
причиной всех моих вывихов и дурных поступков, помог бы мне отлично наладить
контакт с Чилией, если бы не моя собственная неумелость. У Чилии был живой ум, и ей
хотелось знать все, что знал я, потому что она любила меня и считала, что она меня
недостойна; ее интересовало все, что занимало меня. И кто знает, если бы я сумел дать ей
эту скудную радость, может быть, в тишине и спокойной интимности совместных занятий
я понял бы, чего стоит Чилия и как прекрасна в своей подлинности была наша жизнь, а