— Я обязательно выясню это, — пообещал я.
— Неверно это, Кориба, — продолжал он. — Против природы вещей. Я имею в виду умирать первым, тогда все, чем я владею, — моя шамба, мой скот, мои козы — все это должно было перейти к нему. — Он тщетно пытался удержать катящиеся слезы — хотя мужчины кикую не то, что самоуверенные масаи, они очень не любят показывать свои чувства на людях. Но слезы катились и катились, оставляя влажные дорожки на его пыльных щеках, чтобы затем упасть на землю и впитаться в сушь. — Он даже жену не успел себе взять и сыном ее наградить. Все, чем он был, умерло вместе с ним. Какой же грех он совершил, что навлек на себя такой ужасный таху? Почему эта напасть не поразила меня вместо него?!
Я посидел с ним еще несколько минут, уверил, что непременно попрошу Нгаи принять дух Нгалы, после чего побрел в деревню юношей, которая находилась в трех километрах от главной деревни. Она прилепилась у самого края стены деревьев, а с южной стороны ее огибала та же река, что протекала через всю деревню и разливалась у моего холма.
Это было маленькое поселение — всего двадцать юношей. После того как мальчик проходил посвящение и становился взрослым мужчиной, он съезжал с отцовской бомы и поселялся тут вместе с остальными холостяками. Постоянных обитателей здесь не было, ибо рано или поздно каждый член холостяцкой общины женился и вступал во владение частью семейной шамбы, а его место занимал кто-то другой.
Большинство юношей, заслышав о поминках, направилось в деревню, но кое-кто остался, чтобы сжечь хижину Нгалы и уничтожить поселившихся в ней злых духов. Они хмуро кивнули мне, как того требовали обстоятельства, и попросили наложить заклинание, которое очистит землю, иначе им вечно придется обходить это место стороной.
Закончив обряд, я возложил в самый центр пепелища амулет, после чего юноши потянулись прочь — все, кроме Мурумби, который слыл близким другом Нгалы.
— Что ты можешь рассказать мне обо всем этом, Мурумби? — спросил я, когда мы наконец остались вдвоем.
— Он был хорошим другом, — ответил тот. — Много дней мы провели вместе. Я буду скучать по нему.
— Тебе известно, почему он покончил с собой?
— Он не кончал с собой, — ответил Мурумби. — Его растерзали гиены.
— Подойти с голыми руками к стае гиен — все равно что кончить жизнь самоубийством.
Мурумби, не отрываясь, смотрел на пепел:
— Дурацкая смерть, — горько произнес он. — И ничего не решила.
— А что за проблему он хотел решить? — поинтересовался я.
— Он был очень несчастен, — ответил Мурумби.
— А Кейно и Ньюпо тоже были несчастны?
На лице его отразилось удивление:
— Так ты знаешь?
— Разве я не мундумугу? — в ответ спросил я.
— Но ты ж ничего не говорил, когда они умерли.
— А что, по-твоему, я должен был сказать? — пожал плечами я.
— Не знаю. — Он чуточку помедлил. — Да, тогда ты ничего и не мог сказать.
— А ты сам, Мурумби? — перебил его я.
— Я, Кориба?
— Ты тоже несчастен?
— Ты же мундумугу, ты сам сказал. Зачем же задавать вопросы, на которые и так известен ответ?
— Я хотел бы услышать его из твоих собственных уст, — сказал я.
— Да, я несчастен.
— А другие юноши? — продолжал допытываться я. — Они тоже несчастны?
— Большинство очень счастливо, — сказал Мурумби, и я уловил легкое, едва заметное презрение, проскользнувшее в его словах. — А почему бы и нет? Они теперь мужчины. Проводят все дни напролет в глупых разговорах, красят лица и тела, а по ночам ходят в деревню, пьют помбе и танцуют. Скоро кое-кто из них женится, зачнет детей и заведет себе по шамбе, а в один прекрасный день воссядет в Совете Старейшин. — Он сплюнул на землю. — Ну да, конечно, отчего здесь быть несчастным?
— Действительно, — согласился я.
Он метнул в меня пренебрежительный взгляд.
— Может, ты сам расскажешь о причинах собственного несчастья? — предложил я.
— Ты же мундумугу, — язвительно на помнил он.
— Кем бы я ни был, я тебе не враг.
Он глубоко вздохнул, и напряжение, казалось, вытекло из его тела, сменившись покорностью.
— Я не знаю это, Кориба, — сказал он. — Просто временами мне кажется, будто весь мир состоит из одних врагов.
— С чего бы это? — спросил я. — У тебя вдоволь еды, вдоволь помбе, есть хижина, где тепло и сухо, тебя окружают сородичи кикую, ты прошел посвящение и стал мужчиной, ты живешь в мире, полном… почему же ты думаешь, что этот мир враждебен тебе?
Он указал на черную козу, которая мирно паслась в нескольких метрах от нас.
— Видишь ту козу, Кориба? — спросил он. — Она достигает в жизни большего, чем когда-либо достигну я.
— Не глупи, — нахмурился я.
— Я серьезно, — настаивал он. — Каждый день она дает деревне молоко, раз в год рожает козленочка, а когда умрет, наверняка пойдет в жертву Нгаи. У нее есть в жизни цель.
— И у нас тоже.
— Вовсе нет, Кориба, — покачал он головой.
— Тебе скучно? — уточнил я.
— Если путешествие по жизни сравнить с путешествием по широкой реке, можно сказать, что сейчас я плыву вдали от берегов.
— Но у тебя есть назначение, и ты можешь увидеть его, если приглядишься, — возразил я. — Ты возьмешь жену и начнешь шамбу. Если ты будешь упорно трудиться, у тебя будет много скота и коз. Ты воспитаешь множество сыновей и дочерей. Чем тебе такое назначение не нравится?
— Очень даже нравится, — сказал он, — только в нем нет места МНЕ. Моя жена будет воспитывать моих детей и возделывать мои поля, а мои сыновья будут пасти мой скот, мои дочери будут ткать мне одежды и помогать матери готовить мне еду. — Он замолчал на некоторое время. — А я… я буду сидеть вместе с остальными мужчинами, обсуждать погоду и пить помбе, и в один прекрасный день, если доживу до этого момента, я присоединюсь к Совету Старейшин, а изменится от этого только то, что тогда я буду общаться с друзьями не у себя, а у Коиннаге дома. А потом я умру. Вот она жизнь, которая меня ждет, Кориба.
Он топнул по земле пяткой, послав во все стороны крохотные облачка пыли.
— Я буду лишь ПРИТВОРЯТЬСЯ, что жизнь моя более наполнена смыслом, чем жизнь той козы, — вновь заговорил он. — Я буду важно выступать перед женой, несущей охапку хвороста, и буду убеждать себя, что делаю это, чтобы защитить ее от масаев или вакамба. Я построю бому выше человеческого роста, вокруг вобью острые колья и буду говорить себе, что все это, чтобы защитить скот от льва и леопарда. Я постараюсь не вспоминать, что на Кириньяге и в помине нет львов и леопардов. Я никуда не буду выходить без своего верного копья, хотя служит оно мне как палка для опоры, когда солнце поднимается высоко в небе. Но я упорно буду твердить, что без него меня разорвет на кусочки либо человек, либо зверь. Вот, что я буду говорить себе, Кориба… но ведь я же знаю, что все это ложь.
— Нгала, Кейно и Ньюпо чувствовали тоже самое? — спросил я.
— Да.
— И все-таки: почему они убили себя? — допытывался я. — В нашем договоре написано, что каждый, кто пожелает, может беспрепятственно покинуть Кириньягу. Им всего-то надо было дойти до области, именуемой Портом, и судно Управления тут же забрало бы их и доставило, куда бы душа их пожелала.
— Ты так и не понял меня, да? — грустно промолвил он.
— Да, не понял, — сознался я. — Просвети меня.
— Человек достиг звезд, Кориба, — сказал он. — В его распоряжении такие лекарства, машины и орудия, что нам вовек неизмыслить. Он живет в городах, по сравнению с которыми наша деревня — ничто. — Он снова немного помедлил и продолжил: — Но здесь, на Кириньяге, мы ведем такую жизнь, которой жили до того, как пришли европейцы и принесли с собой предвестников будущего. Мы живем так, как кикую жили всегда — ты говоришь, так нам было назначено жить. Ну, и как нам вернуться обратно в Кению? Что мы можем сделать? Как мы прокормим себя и где найдем убежище? Европейцы превратили нас из кикую в кенийцев, но это заняло много лет, потребовало много поколений. Ты и те, другие, кто создал Кириньягу, не имели в виду ничего дурного, вы делали то, что казалось вам правильным, но вы позаботились о том, чтобы я никогда не смог стать кенийцем.