— А другие юноши вашего поселения? — спросил я. — Они испытывают то же?
— Я уже сказал, большинство вполне довольны своей жизнью. И что в этом такого? Самое тяжелое, что им приходилось делать за всю жизнь, это сосать материнскую грудь. — Он заглянул мне в глаза. — Ты предложил им мечту, и они приняли ее.
— Какова ж ТВОЯ мечта, Мурумби?
— Я уже бросил мечтать, детские штучки.
— Не верю, — ответил я. — У каждого человека есть мечта. Что сделает довольным тебя?
— Честно?
— Честно.
— Пускай на Кириньягу приедут масаи, или вакамба, или луо, — сказал он. — Меня учили быть воином. Так дайте же мне причину, чтобы достойно носить копье, чтобы идти перед женой и не испытывать угрызений совести, когда ее спина сгибается под тяжкой ношей. Позвольте нам нападать на их шамбу, уводить их женщин, угонять скот, и пускай они тоже нападают на нас. Земля нам достается просто так, стоит лишь достаточно повзрослеть, а мы хотим СРАЖАТЬСЯ за нее с другими племенами.
— Ты призываешь к войне, — заметил я.
— Нет, — покачал головой Мукумби. — Я призываю к тому, чтобы нашей жизни было придано хоть какое-то ЗНАЧЕНИЕ. Вот ты упомянул мою жену и детей. Я не могу позволить себе заплатить достойный выкуп — я должен ждать, пока не умрет отец и мне не достанется его скот, или мне придется просить его принять меня назад в шамбу. — Он бросил на меня укоряющий взгляд. — Неужели ты не понимаешь, что мне остается надеяться либо на его милосердие, либо на его смерть? Уж лучше бы я украл женщину у масаев.
— Это вне обсуждения, — сказал я. Кириньяга была создана для кикую, и в Кении мы жили на Кириньяге.
— Я понимаю, это наша вера. Масаи тоже думают, что Нгаи создал Килиманджар для них одних, — усмехнулся Мурумби. — Но я думаю об этом вот уже много дней и знаешь, во что я уверовал? Я теперь верю, что кикую и масаи были созданы друг для друга. Когда мы жили бок о бок в Кении, у каждого из наших племен были и цель, и смысл в жизни.
— Тебе не известна подлинная история Кении, — возразил я. — Масаи пришли с севера спустя столетие после европейцев. Это племя кочевников, бродяг, которые гоняют свои стада с одной зеленой поляны на другую. Кикую же — фермеры, которые всегда жили на склоне священной горы. А масаи жили с нами лишь считанные годы.
— Тогда дайте нам вакамба, луо, европейцев, в конце концов! — выкрикнул он, отчаянно стараясь не показать своего разочарования. — Ты так и не понял, что я хочу сказать. Не масаи мне нужны, я вызова жажду!
— И того же добивались Кейно, Ньюпои Нбока?
— Да.
— И вы по-прежнему будете убивать себя, следуя их примеру, если так и не найдете желанного вызова?
— Не знаю. Но я не хочу прожить жизнь, исполненную скуки.
— Сколько еще в поселении юношей, которые испытывают те же чувства, что и ты?
— Сейчас? — уточнил Мурумби. — Я один. — Он замолчал и некоторое время не мигая смотрел на пепелище. — Но раз появились такие, значит, они будут продолжать появляться и дальше.
— Не сомневаюсь, — тяжело вздохнул я. — Теперь, когда я понял природу проблемы, я вернусь к себе на бому и придумаю, как лучше разрешить этот вопрос.
— Такую проблему тебе не разрешить, мундумугу, это выше твоих сил, — сказал Мурумби, — ибо она часть того сообщества, которое ты так настойчиво стараешься сохранить.
— Нет такого вопроса, на который не было бы ответа, — промолвил я.
— Я тебе только что его задал, — убежденно ответил Мурумби.
Я оставил его стоять у пепелища и побрел домой, сильно сомневаясь в собственной правоте.
Целых три дня я провел в одиночестве на своем холме. Я не спускался в деревню, не совещался со Старейшинами. Когда старому Сибоки понадобилась мазь от болячек, я послал ее вместе с Ндеми, а когда настало время заговаривать чучел, я научил того же Ндеми заклинаниям и отправил его вместо себя, ибо я был занят куда более серьезной проблемой. В некоторых культурах, насколько мне было известно, самоубийство считалось весьма почетным способом разрешения определенных вопросов, но кикую никогда не относились к таковым.
Более того, мы создали на этой планете утопию, а признать случаи самоубийства, происходящие время от времени, значило, что утопией нынешнее состояние считают не все, что, в свою очередь, означало, что это вовсе не утопия.
Однако мы строили утопию в строгом соответствии с законами традиционного общества кикую, которое существовало в Кении до вторжения европейцев. Именно европейцы насильственными способами внесли в наше общество перемены, а вовсе не сами кикую, следовательно, я никак не мог позволить Мурумби изменить наш образ жизни.
Самый очевидный выход из положения — это каким-то образом воодушевить его — и других, подобных ему, — на эмиграцию в Кению, но это не подействует. Сам я получил образование в Англии и Америке, но в большинстве своем кикую, живущие на Кириньяге, были людьми, которые настаивали на традиционном способе жизни на Кириньяге (таких правительство Кении считало просто фанатиками и было только радо избавиться от них). Это означало, что юноши не только не смогут справиться с той техникой, что присутствовала даже на самых нижних уровнях кенийского общества, но не смогут обучиться и управлению ею, ибо не умеют ни читать, ни писать.
Поэтому Мурумби и те, кто наверняка последует за ним, не смогут улететь ни в Кению, ни куда-либо еще. Это означало, что они должны остаться.
Если же они останутся, существует только три возможных выхода из положения, каждый из которых никуда не годится.
Вариант первый: уклад остается прежним. Юноши будут время от времени сдаваться и заканчивать жизнь самоубийством, подобно их товарищам. Этого я никак не мог позволить.
Второй вариант: они постепенно привыкнут к лености и праздности жизни, как привыкли многие мужчины кикую, и даже начнут наслаждаться ею и защищать ее, как и все прочие жители деревни. Этого просто не могло быть.
И третий вариант: я принимаю предложение Мурумби и позволяю масаям и ва-камба поселиться на северных равнинах, но тогда станут поводом для насмешек все наши усилия сделать Кириньягу планетой для одних кикую. Этот вариант я даже не рассматривал, ибо я не позволю разразиться войне, которая уничтожит НАШУ утопию во имя утопии, придуманной ИМ.
Три дня и три ночи я искал четвертый вариант. Наутро четвертого дня, плотно завернувшись в одеяло, дабы защититься от ночного холода, я вышел из своей хижины и разжег огонь.
Ндеми, как обычно, опоздал. Когда он наконец пришел, то сел на землю, и, поглаживая правую ступню, объяснил, что подвернул ее, поднимаясь на холм. Однако, ничуть не удивившись, я подметил, что, уходя с моими калебасами, он прихрамывал на левую ногу.
Вернувшись, он приступил к выполнению своих обычных обязанностей — собирал хворост и выметал сухие листья с моей бомы. Я молча наблюдал за ним. Я выбрал его к себе в ученики и в преемники, поскольку он был самым умным и талантливым из всех детишек. Именно Ндеми придумывал новые игры и всегда был впереди. Когда я проходил мимо стайки ребятишек, Ндеми первым просил меня рассказать какую-нибудь притчу и быстрее всех улавливал скрытую мораль сказки.
Короче говоря, он был бы идеальным кандидатом, чтобы через пару-другую лет совершить самоубийство, если б я не предотвратил это, взяв его к себе в помощники.
— Садись, Ндеми, — сказал я, когда он закончил подметать листья и бросил мусор на гаснущие угли костра.
Он опустился рядом со мной.
— А что мы сегодня будем изучать, Кориба? — спросил он.
— Сегодня мы просто поговорим, — сказал я. Огонек в его глазах мигом погас, и я быстро добавил: — У меня есть одна проблема, и я надеюсь, что ты поможешь мне ее решить.
Он опять оживился.
— Проблема — это те юноши, что убивают себя, да? — поинтересовался он.
— Верно, — кивнул я. — Как ты думаешь, почему они это делают?