Колесова Наталья Валенидовна
Мой город
"Я видел сон…
Не все в нем было сном".
Байрон
День первый
Сегодня мне опять приснился мой сон. Ненормальность первая. Нет, первая была не эта. Первая — я родилась, хотя никто меня вовсе не желал. Ни мать, ни Яснев-старший, ни, тем более, Яснев-младший.
Потом была ненормальность вторая. Имечко. Диана. Ничего себе, да? При моей-то физиомордии!
Теперь случилась ненормальность третья. Я опять летала.
На улице тепло, темно, сыро. В лужах отражается тускло-дрожащий свет фонарей. Я иду босиком по теплому мокрому асфальту и гляжу в небо. Небо слепое, только над головой горит голубая звезда. Потом я бегу. Легкая, как пух, я перепрыгиваю через громадные лужи, задерживаюсь в густом воздухе все дольше, а потом вдруг понимаю, что не бегу, а уже лечу, и это очень просто — раскинь руки, подставь лицо теплому мягкому ветру…
А потом вдруг сорвалась в черную пропасть, закричала и — проснулась. Сердце колотится, по стенам полосы света бегают, где-то что-то громыхает, в стекла ветер долбится — жуть, да и только! И за рекой что-то горит. Ровно так. Эффектно. Голубоватым пламенем. И не поймешь — то ли пожар на комбинате, то ли так оно и надо…
Ну вот. А утром слышу — бабки на скамейках распускают великолепнейшие, зловещейшие слухи: авария, грят, на комбинате астрашенная, столько-то сотен сразу концы отдали, столько-то в больнице последние минутки доживают… Целая партия из нашего дома спозаранку манатки сматывает — подальше от греха. Химия, как-никак… И никого не пускают на тот берег. Последнее я быстренько проверила — смоталась до моста. И вправду солдаты стоят, морды серьезные. Интере-есно!
Быкову брякнула: че, мол, старый, думаешь? А он в трубку подышал и посоветовал лучше готовиться к семинарам. Прям почти по идиотской школьной присказке из идиотских школьных песенников: всякая там любовь-кровь, "секрет для мальчиков", "секрет для девочек", картиночки-стишочки, гадалки и всякая такая мутота. Но это уже потом понимаешь — мутота. А тогда это неизбежно и неистребимо — своего рода эпидемия.
Так вот, есть там такое пожелание:
"Реки Волга и Дунай
первые в Европе.
Ты меня не забывай
И учи уроки"
Вот на таком уровне Быков со мной иногда общается. Маразматик несчастнейший…
Плюнула я в трубку и пошла на набережную. Народу — куча. Стоят, галдят, кто с биноклем, кто просто так на тот берег пялится. А че смотреть — стоят себе корпуса. Целехоньки.
Тут я с пацаном и стреканулась. С Димкой. Он в городе ночевал, а на той стороне у него мать и брат. Домой тыщу раз звонил — молчат. Не психуй, говорю, может, скоро пускать начнут, а он головой мотает — уши лопухами — ему один сказал, что не авария там вовсе, а вообще черте че творится и неизвестно, когда это черте че кончится… Посоветовала я ему почаще лапшу с ушей стряхивать, а сама вся аж зачесалась — что ж там все-таки такое?
Послонялись по улицам, я его к себе зазвала — жрать. Маман у меня выдрессирована. Рта лишний раз не откроет. А откроет — пусть пеняет на себя.
В холодильнике, как всегда, мышь повесилась. Я по магазинам не хожу, а мать воздухом питается. Нашла в звенящем посудой серванте лежалую банку сгухи, вспорола ей помятое брюхо, и стали мы с Димкой чаи гонять. Тот на мать косится. А что — мать? Читает. Нашла себе защиту от жизни. С отцом жила — тоже все читала. Вместо успокоительных. Теперь от меня лечится. Ну читала бы себе сама, на кой черт меня-то приучила! Наглоталась я книг, как отравы, попробуй, разберись теперь, где тот роман, а где жизнь.
Отец нам после размена «хрущобу» оставил — руку от одной стены протянешь, в другую воткнешься. Ладно, матери все по фене, да и мне, в принципе, тоже. Надо будет — втисну между тахтой и столом раскладушку — спи, Дмитрий, не хочу!
— Мать, — говорю, — ты хоть знаешь, что в городе-то творится?
Та очки сняла, глаза, как у побитой собаки — так бы и убила! Живут же на свете такие размазни! Блекло-розовая, с голубыми прожилками… Отец и женился на ней из-за этой ее… розовости.
Пошли мы слухи собирать. Мотали на ус в кабаках, на Университетской в толпе поболтались, сняли сливки с гипотез бабок на скамейках, охотно слушали тинейджеров. Неполный список словленного:
1. Ночью кто-то где-то набросал листовок. Никто их не читал, но по сарафанному радио вариантов хоть отбавляй. Мы и отбавляем.
2. Расследовать аварию прибыли фээсбэшники то ли из области, то ли из самой Москвы.
3. Не авария то вовсе, а знамение господне.
4. На той стороне агромадные митинги — то ли очередной ущемленной нации, то ли оголодавших бюджетников.
5. Соли не будет, и в магазинах выстроились длиннющие очереди за ней, а заодно и за всеми остальными продуктами.
6. Опять кто-то где-то объявил то ли забастовку, то ли голодовку.
И тэ дэ. И тэ пэ. "Я считаю, — орал лысый и толстой, наскакивая на прохожих, — что политика наших властей неверна и политически вредна! Пусть объяснят, что случилось, и мы будем вместе бороться с опасностью!" "Гражданин, да успокойтесь вы! Ну, авария на закрытом предприятии, разберутся без нас с вами…" "Нет, но я все-таки считаю…"
"Официалка" появилась к вечеру. Как всегда, доводит до бешенства. Вследствие короткого замыкания произошла аварийная остановка основных производственных линий. Выбросы в атмосферу и реку не зарегистрированы, но в качестве меры безопасности производится эвакуация прилежащих к комбинату районов. Распространение панических слухов и мародерство будут решительно пресекаться. Следите за сообщениями по радио и местному телевидению.
В общем и целом — будьте спокойны и оптимистичны, не поддавайтесь панике, надейтесь на нас…
А мы уж вас похороним.
Покумекали мы, как попасть на тот берег. Вплавь — не моржи, апрель месяц как-никак, на лодке — патрульные катера на реке дежурят. Под мостом — опять же не партизане мы, не привычны.
С тем и спать легли.
День второй
Мозги работали и во сне. Потому что утром я соскочила и заорала:
— Подъем! Быстро! Придумала!
Кутаясь в простыню, Димка ошалело хлопал глазами. Я прыгала по комнате, бросая в сумку шмотки, фотик, сигареты, консервы…
И затормозила — Быков.
И мы завернули к нему.
Наверное, в бабе никогда не умрет ее прамама-обезьяна. Во мне, во всяком случае, она проживает, и довольно-таки активно. По лестнице спускалась Лариса. Свежая, спокойная, прекрасная — и я опять пожалела Быкова. Перед красотой люди иногда удивительно беззащитны.
А потом представила, что это я — Лариса. Что это я иду легкой, изящной, надменной походкой. Что это за мной следят восторженными влажными глазами все мужики на свете. Но, запнувшись, едва не грохнулась и опять поскакала наверх через две ступеньки.
Дверь была открыта. Я прокралась по коридору к кухне. Быков в пиджаке, при галстуке, сидел за столом, сжав руками лохматую голову.
Ах, Быков-Быков! Вроде все при нем — вид, рост, тряпки, машина, деньги, девочки…
— Напустил дымовую завесу! — громко сказала я. Быков вздрогнул, но головы не поднял. Я стукнула его по твердому плечу:
— Можно войти?
— Занято, — глухо ответил он. Глянул быстро исподлобья — и я в обалдении пала на табурет. У Быкова были мокрые глаза.
— Ты чего… Быков?
Его лицо перекосило дрожащей улыбкой.
— Она совсем ушла.
Кто ушел и куда ушел — объяснять было не надо. Женского во мне всегда было мало. Утешать, во всяком случае, я не умею. Я вздохнула и сказала бодро:
— И правильно сделала. Давно пора. Я бы тебя бросила на третий день, а она три года терпела. Да ты ей за это должен в ножки поклониться!
Во был цирк! Быков взвился, будто его шилом в задницу кольнули — аж табуретку опрокинул — и сдавленным, знаете, таким страстно-яростным шепотом вопросил: