– Да, да, да, да… – Исступлённый безумный взгляд, прижатые к груди руки. – просите всё что угодно.
– Если лекарство поможет, то… нет, в любом случае, вы должны молчать о нём и о девушке до тех пор, пока я не скажу.
– Клянусь… – Маруся переходит на шопот. – ни одна душа не узнает… я знала, знала бог не оставит нас.
От входной двери доносится негромкий стук.
– Она? – Маруся срывается с места.
«Не успел уйти, плохо… да, Оля»…
– Заходите, заходите… – Маруся помогает Оле снять пальто и не выпускает её руку из своей, пока подруга испепеляет меня своим взглядом. – сюда, в спальню.
«Блин, наэлектризованная здесь атмосфера. Как бы молнией ненароком не пришибло. Уйти сейчас? Нет, подожду её, спрошу есть ли во дворе хвост, что посоветует, как уходить. Засада»!
Захожу в огромную гостиную, выглядываю на балкон… в трёхкомнатной квартире два балкона (выход на второй – из спальни). Кольцов не без досады рассказывал (сам он из Испании явился к шапочному разбору), что дом кооперативный и что квартира Ильфа стоит двадцать тысяч рублей.
«Хорошо то как: центр города, а тишина как в деревне, ничто не отвлечёт советских писателей от создания шедевров по методу социалистического реализма. А может им не тишина, а свобода нужна для того, чтобы создавать по настоящему великие произведения? Сомневаюсь, опыт постсоветских писателей и режиссёров неумолимо доказывает: художественный уровень их творений необратимо падает и они скатываются либо к порнографии, либо к магии с драконами и змеями, а наиболее продвинутые совмещают первое и второе».
Внимательно изучаю стены, признаков телефонной проводки не наблюдаю. Вдруг из прихожей раздаётся громкий звук дверного звонка, который почти сразу быстро обрывается. Бегу со всех ног открывать.
– Наш пострел везде поспел! – Вместо приветствия выдаёт Евгения Хаютина, эффектная жена невзрачного карлика, которую я не встречал уже более года, с того новогоднего бала 36 гола, где я был с Олей, а она с Шолоховым.
Несмотря на столь ранний час она в чёрном вечернем платье, лакированных туфлях и, кажется, уже навеселе.
– А что это вы тут, Евгения Соломоновна, делаете?
«Труба, как отсюда теперь выбираться? Сейчас внизу во дворе собрались, наверное, все филёры города Москвы».
– Я-то понятно что, зарплату Марусе принесла. – Поворачивается ко мне спиной и, не глядя, сбрасывает с плеч мне на руки свой плащ. – Работает она у меня в журнале, да я их по Одессе пятнадцать лет как знаю, а ты то как здесь оказался?
Хаютина по хозяйски проходит на кухню, достаёт из сумки бутылку красного вина, коробку шоколадных конфет Бабаевской фабрики, два яблока и выставляет всё это на, выглядещий одиноко на пятнадцатиметровом раздолье, стол.
«Чёрт, чёрт, чёрт, чёрт… что делать? Сейчас Оля выйдет из спальни. Куда деваться»?
Замечаю на полке штопор и начинаю неторопливо, под одобрительным взглядом собеседницы, откупоривать бутылку.
– Ну, чего молчишь?
– Геня! – Радостно-возбуждённая Маруся появляется в дверях. К её удивлению Евгения Соломоновна не обращает на неё никакого внимания, а бросается к появившейся из-за её спины Оле.
– Аня, ты как тут? – Моя подруга оказывается в её объятиях. – Я тебя искала, звонила в твой институт, говорят, что взяла академический отпуск, уехала неизвестно куда. Ёжика тоже просила узнать, да он только ругается.
Умоляюще смотрю на Марусю.
– Аня – моя дальняя родственница, – мгновенно реагирует она. – попросила приехать, помочь с хозяйством, поживёт пока у нас.
– Понятно, выследил её… – Хаютина грозно поворачивается ко мне. – Она ж тебе ещё год назад ясно сказала, убирайся к своей парашютистке. Не любит она тебя. (Скашивает взгляд на Олю: та кивает, её глаза полны слёз).
«Блин, артистка больших и малых театров».
От возмущения даже теряю дар речи, перехватывает дыхание. Маруся тоже молча и растерянно переводит взгляд с одного на двух других.
«А что, неплохо всё объяснилось (мелькает в голове), нарочно не придумаешь: двустоличный „донжуан“ преследует скромную провинциальную девушку».
– Иди поиграй со своим… в другом месте!
«А вот это низко, я уже и так ухожу».
Ещё набрасываю в прихожей на плечи шинель, а на кухне уже разливают вино. Настало время романтических историй.
«Впрочем, выбор у Оли невелик: беременность, измена возлюбленного… что ещё?… потеря ребёнка, памяти. Надеюсь у неё хватит слов убедить Геню не требовать у мужа моего расстрела».
Выхожу из подъезда, оглядываюсь по сторонам – никого. Второй день мои охранники не ходят за мной. Связываю это с наплывом в столицу на майские праздники большого количества иностранных гостей и, связанной с этим, повышенной нагрузкой на органы.
Москва, площадь Дзержинского,
Внутренняя тюрьма Управления НКВД.
18 апреля 1937 года, 20:00
– Товарищ капитан госбезопасности, – молодой вохровец («Ба, да это ж Макар – мой бывший сотрудник спецотдела») со злостью зыркает на своего нескладного подопечного. – осужденный Ландау по вашему приказанию доставлен.
«Не удалось сегодня поработать».
Только вернулся в лабораторию, дёрнуло к себе начальство, Фриновский – начальник ГУГБ и передал несколько дел.
– Посмотри, – небрежно махнул головой в сторону папок. – может сгодится кто тебе для умственной работы.
«Инициатива наказуема: предложил проводить все без исключения дела учёных и конструкторов через Особое Совещания при НКВД СССР, получите – распишитесь, первое дело, рассмотренное ОСО по новому указу ЦИК СССР в ускоренном порядке „дело УФТИ“».
Пришлось срочно углубляться в историю института, перепетИю (в античном значении этого слова) и, понятное дело, в немезис.
Как выяснилось после прочтения тех папок, украинский физ-тех в городе Харькове (тогдашней столицы УССР), плоть от плоти ЛФТИ, созданный в 1928 году по инициативе Абрама Иоффе на деньги союзного правительства к 1934 году стал одним из лучших в Европе физических институтов, оставившим далеко позади по размера бюджета и сам ЛФТИ. Советское государство, в лице Наркомата Тяжёлой Промышленности, к которому относился институт, не жалело средств на оборудование для двух криогенных лабораторий, экспериментальной станции, лаборатории расщепления ядер, лаборатории высоких напряжений, ультракоротких волн, рентгеновских лучей и других. Часть учёных института обучалась за рубежом, их постоянно посылали на средства государства к крупнейшим физикам во все мировые научные центры (да и сами мэтры, такие как Нильс Бор, Поль Дирак, не брезговали Харьковом, тем более что на их встречу средств не жалели) для пополнения знаний и опыта.
Словом знания пополнялись, средства расходовались и всё шло хорошо до той поры, пока в 1935 году Совет Труда и Обороны СССР не решил поручить УФТИ технические разработки военного характера: мощные генераторы коротких волн, кислородные приборы для высотных полётов, авиационный двигатель, работающий на водороде другое оборудование, и назначил нового руководителя института (старый выехал на стажировку в Англию). Новая метла хорошо метёт… Семён Давидович, креатура Харьковского обкома КП(б)У, звёзд, конечно, с неба не хватал (злые языки утверждали, что у него нет ни одной печатной работы), но своё дело знал туго: вскоре в институте был установлен пропускной режим и началась подготовка к строительству забора. Это означало, что в перспективе из свободного сообщества творящих учёных мог превратится в закрытый «ящик».
В письме жены одного из сотрудников УФТИ в Англию, куда НКВД сунуло свой нос, ситуация описывалась так: «… институт полон интриг. Сначала, казалось, они были связаны с противостоянием учёных и администрации, то теперь уже всё перемешалось и некоторые из учёных для достижения своих целей используют грязные средства… и дальше, нужно взорвать весь институт и начать всё сначала». Когда одни учёные поддержали возникшее стихийно «движение сопротивления», которое возглавил руководитель теоротдела Ландау (кто-то прикреплял недавно полученные пропуска к собачьему ошейнику, а кто-то за неимением собаки к фалдам пиджака; кто-то писал жалобы замнаркома Пятакову, кто-то в «Известия» Бухарину, ну а кто-то в НКВД, как Ландау, Балицкому), другие переключились на военную тематику и, к негодованию первых, стали получать повышенную зарплату.