- Вить, начнём с того, что я не помню ни Алексея Петровича, ни Григорьевых. Из детства мне запомнился только ты. Особенно как ночью на озеро сбегали... - ещё раз попробовал выкрутиться я.
- Да где тебе, - отчего-то рассердился Лихой. - Ты ж сразу откололся от наших, знать никого не захотел, на встречи не ездил. Ну, слушай. Алексей Петрович -- старшой из воспитателей при интернате, бывший военный.
Я кивнул и ощутил лёгонький укол. Витька всегда был внимательней к людям. И любим всеми. А я -- успешней. Словно умение забыть, не видеть, вычеркнуть помогало мне, толкало вверх по лестнице жизни. Недавно обнаружил, что ещё и отнимало... Но это уже совсем, как говорится, другая история.
- Так вот, - продолжил Лихой, - до ареста и смерти Алексей Петрович (тут я вопросительно поднял бровь, но Витька махнул ладонью: потом, потом) пришёл к Григорьевым, у них батя был начальником станции, а бабка -- старожилкой, когда-то работавшей в психушке. Да-да, в здании интерната до революции размещался сумасшедший дом. А после всего сделали санаторий. И представь, она сказанула Алексею Петровичу, что наша биологиня вместе с ней трудилась. Вроде Валентину Ивановну сослали по политической статье и обязали там отбывать повинность. И что ты думаешь: среди умалишённых начался мор. Поначалу погибли трое буйных: проснулись однажды без волос, а через энное время были найдены в кроватях задушенными. Закончилось всё пожаром.
- Слышь, Лихой, - равнодушно откликнулся я. - Про переселение душ не готов балакать ни с тобой, ни с кем другим.
А сам почувствовал, что не остановись Витька сейчас, произойдёт что-то ужасное. Точнее -- непоправимое. Нельзя, ни в коем случае нельзя ворошить прошлое. Но откуда об этом знать Витьке, который сейчас озабочен лишь одним -- доказательством своей невиновности? Откуда ему знать, что мы виновны уже с самого рождения только в том, что появились на свет в этом проклятом городишке?
- Какое там переселение! - разъярился друг. - Она это была, собственной персоной! Бабка её однажды в окно увидела и слегла после этого. Успела рассказать Алексею Петровичу, а наутро...
Витька выдержал паузу и брякнул:
- Нашли бабку мёртвой, обритой, со срезанными лохмами во рту!
Я промолчал, разглядывая рисунок на скатерти.
- Серый, ты же должен помнить о пожаре в интернате, - как-то просительно, умоляюще сказал Лихой.
Я покачал головой.
- Обвинили во всём Алексея Петровича. Какая-то тварь донесла, якобы вечером старшой был пьян и ходил возле корпуса с канистрой бензина. А как заполыхало, Алексей Петрович детей спасал. Следователи его спрашивали: как это он в одежде, пропитанной бензином, сам не вспыхнул? Но вот не вспыхнул... Ребята его защищали, рубашки на себе рвали: с нами он был, с нами! Да кто им поверил-то? - выпалил Лихой.
- Ну и как всё связано с пожаром в твоём санатории? - спросил я.
- А вот как! - воскликнул Витька и вытащил из-под скатерти большую фотку коллектива в белых халатах. Шлёпнул её передо мной.
Я рассеянно оглядел улыбавшиеся лица Витькиных сотрудников, его самого в центре... ага, вот она.
- Узнал? - плачущим тоном спросил друг.
Я постарался скрыть дрожь рук и спросил:
- Ну как ты-то не узнал её вживую, так сказать?
- Узнал. Уже после, - сказал Витька и налил по последней. - Когда всё отпылало. Когда за жабры взяли, нашли нарушения пожарной безопасности, отключенную сигнальную систему и мониторы. Её дежурство было. А теперь -- ищи-свищи! Я виноват!
Я проглотил водку и примиряюще рассудил:
- Хорошо, Лихой, хорошо. Скажем, есть такая дама, инфернальная пироманка, что ли. Не стареет, не помирает, является в казённое учреждение с промежутком так лет в пятьдесят и совершает там поджог. Ну, не угодили ей чем-то сумасшедшие дома, интернаты. Может, считает, что без их обитателей жизнь станет лучше. Но твой-то санаторий при чём?
- Да он фактически дом престарелых, - устало заметил Витька, а потом быстро заговорил: - Да, местечко не то что хлебное, икряное. Господдержка, пожертвования родствеников, платные услуги. У областной администрации словно за пазухой -- ремонт, оборудование. Это тебе не районную больницу поднимать.
Я понимающе покивал.
- И вот разом: хлоп, и нету! - взгрустнул Лихой. - Не поверишь, мне людей жаль. Так жаль, что вот здесь (Витька хлопнул себя по груди) прямо Вечный огонь какой-то.
- Не поверю, - подумал я, но не высказался вслух.
Потому как Витькин контингент отчасти проходил через мои руки. Отец Румасова, главы Верхнеудинского района. Маразматик, друг старины Альцгеймера. Родственник Петьки Лесных, директора алюминиевого комбината. Спятивший упрямец, которого по суду никак не смогли лишить владения пакетом акций. Коля Сурменок, под которым ходила областная ОПГ, ставший овощем после ранения в голову.
Да этот санаторий должен был сгореть. А кому-то суждено оказаться козлом отпущения. И этого не изменить.
Вот он - судьбоносный для Витьки момент. Сейчас Лихой либо спокойно примет свою участь, получит после суда условный срок, пойдёт терапевтом на участок, но останется живым и с запасом "икры". Либо мой лучший друг детства сам окажется клиентом психушки. Возможно, с перспективой встретиться с незабвенной биологичкой. И мне очень, очень удобен второй вариант. И не только мне...
Лихой выбрал "либо". Брызгая слюной, разорался, что успеет до суда опубликовать все найденные материалы, что он невиновен... Что это бывшая, то есть вечная, биологичка пускает красного петуха.
Я посмотрел на часы. Впереди ещё встреча с верхушкой администрации. Отвлёкся и не понял, почему лечу куда-то. Потом второй страшный удар в затылок превратил мир в кромешную темноту.
***
Надо мной колыхалось нечто серое, облезлое в тёмной размытой рамке. Затем рамка разрослась, точно съев серое до пятнышка. "Сужается поле зрения", - мелькнуло в голове. Помираю, что ли? Или лежу на операционном столе -- руками-ногами не шевельнуть. Не было возможности разлепить губы, они стали чужими, деревянными. Руку ужалила боль. Темнота.
Снова серость в разводах над головой. Голоса.
- Жри, мразь!
- У-у-у-у-у...
Я чуть повернул голову. Движение отозвалось перекатыванием камней в мозгу, который вообще-то не ощущает боли. Но камни так давили, вонзались острыми краями...
"Сосуды... вкололи что-то сосудистое", - подумал я. Перед глазами прояснилось. Серое оказалось потолком с грибком в углах, облупившейся побелкой.
- Жри!
- У-у-ы-у...
Набрался сил и перекатил голову набок. Широкая спина в зелёной униформе заслонила соседнюю койку.
- Гхай! Гха...
- Тьфу, падла! - заорал зелёный и вскочил, одновременно отпрянув в мою сторону.
Чуть не уселся мощным задом мне на грудь из-за тесноты прохода между койками.
Я увидел желтоватый профиль, измазанный серой, под цвет потолка, кашей, вытаращенные глаза, дёргавшееся горло. Понятно, больной подавился пищей. Не просто подавился!.. Вздувшиеся вены шеи, высунутый язык, кашлеобразные звуки... Чёрт подери, да он сейчас задохнётся!
Я захотел крикнуть, но не смог. Да что это такое?.. И только потом пришла мысль: где я?
Меж тем больной по соседству побагровел, пустил из синих губ пену и затих. Санитар, спокойно и недвижно наблюдавший за ним, взял с тумбочки полотенце, вытер сначала свою форму и руки, потом лицо несчастного и отправился прочь как ни в чём ни бывало.
- Слышь, Фёдорыч, этот Лихоносов-то, кажись, того... - Раздался его голос за решёткой, которая, видимо, заменяла дверь.
- Повезло ему, - откликнулся неведомый Фёдорыч.
Голоса ещё побубнили, раздался отдалённый смех.
Я дёрнулся изо всех сил -- руки и ноги привязаны. Путы крепки. Покалывание, а потом и онемение в конечностях дало понять, что обездвижили меня отнюдь не медицинскими ремнями, а по старинке -- рваной на полосы тканью. Или бинтами. Или верёвками.