– Нравится? – спрашивает Грошев о яичнице и буженине, о чае.
– Да, нормально, – отвечает Юна.
– Извини, на десерт ничего. Я сладким не слишком увлекаюсь. Мед есть. Хочешь батон с медом?
– Не очень. А водки нет у вас? Я иногда немного… Как транквилизатор. Успокаивает.
Была водка у Грошева, полбутылки в холодильнике, и он охотно достал ее и налил Юне стопку. Ему понравилось, что у девушки обнаружилась слабость, недостаток: с людьми, у которых есть слабости и недостатки, всегда меньше церемоний.
– А вы? – спросила Юна.
– Мне еще работать.
– Чуть-чуть не вредно. Я же не алкоголичка, чтобы одна пить.
– Я иногда пью один, и я не алкоголик.
– Вы понятно, вы один живете. Тогда я не буду.
– Хорошо, выпью. Чуть-чуть.
И Грошев налил себе на донышко стопки, но под взглядом Юны добавил. И еще добавил. Не до края, но две трети получилось.
А эта барышня умеет мягко давить, подумал он, с ней нельзя расслабляться. Как, впрочем, и с любой особью женского пола.
– За встречу, – сказал Грошев.
Юна кивнула и выпила одним глотком. Без лихости, но и не делая вид, что для нее это исключительная редкость, очень просто и спокойно выпила и деловито заела куском буженины.
– Где учились, что закончили? – спросил Грошев.
– В школе, потом, после девятого, в педколледж поступила на льготный бюджет, знакомые матери помогли… Не закончила, правда.
– А что за фирма у вашего дяди, кем он хотел вас устроить?
– Понятия не имею. Я его никогда не видела.
– И какие планы в таком случае?
– Побуду у вас, пока не уедете.
– Пока не уезжаю, позвонили – планы изменились.
Грошев, разглядев девушку, решил: пусть останется дня на три-четыре. Он не обнаружил в себе никакого к ней интереса – и слава богу. Ни красотой она не блещет, ни умом, провинциальная заурядочка, с такой рядом жить – все равно что с дальней родственницей, никаких эмоций, только легкое неудобство, компенсируемое приятным сознанием, что приютил сироту.
Грошев понравился себе этим решением, захотелось небольшой награды, он предложил:
– Еще по одной?
– Давайте.
– Не запьянеете?
– Я на это крепкая. И можно меня на «ты».
– Без проблем. Но меня, уж извини, на «вы», и Михаил Федорович. Не люблю я эту моду нынешнюю.
– Это не мода, а для удобства. И чтобы на равных. Или оба на «вы», или оба на «ты».
– А то, что кто-то старше, роли не играет?
– Какая еще роль? Дольше прожил человек – и что? Это заслуга какая-то?
– Разве нет?
– Нет. Мало ли кто как жил. А то получается, как типа в больнице сказать: я уже год болею, а ты только что в палату пришла, давай меня на «вы» и уважай, а я тебя на «ты» и в упор уважать не собираюсь. Заслужи сначала!
– Странное сравнение. Но, значит, не надо заслуживать?
– Что? Чтобы как к человеку относились?
– Путаница у тебя в голове, Юночка. Ничего, что я так тебя назвал? Не харассмент, в суд не потащишь?
– Очень смешно, – хмыкнула Юна.
Хмыкнула, как показалось Грошеву, почти презрительно.
Все они такие, миллениалы эти, ни черта за душой, ни знаний, ни умений, часто и профессии никакой, а важничают и высокомерничают как настоящие. Надо бы на место ее поставить, да лень. Пусть, пусть обнаружит себя. Грошеву даже творчески выгодно – материал для наблюдения.
– Ладно, – сказал он, – оба на «ты», и я просто Михаил. За равенство!
Выпили.
Молча ели. Грошеву не придумывались вопросы, Юна тоже ни о чем не спрашивала. А могла бы: все-таки перед ней незнакомый человек, с которым придется быть рядом какое-то время. Чувствовалось, что она к Грошеву совершенно равнодушна, как к случайному попутчику в купе. Равнодушна вообще ко всему – сидит над тарелкой, ест, не поглядывая даже по сторонам, а ведь любому человеку бывает любопытно осмотреться в незнакомом месте. И что задумалась о своей доле, тоже незаметно. Просто сидит и ест, потому что есть хочет, вот и все. Удивительно бесцветная девушка.
– Может, прогуляемся? – предложил Грошев.
– Я Кремль хотела посмотреть.
– Не сегодня. Просто пройдемся по окрестностям.
– А что тут?
– Дома. Люди. Парк тут симпатичный.
– Я через него шла, да, нормально.
Понимай: видела я твой парк, больше не хочу.
– И другой парк есть, Тимирязевский, не парк, а целый лес. И пруд большой. Там некоторые уже сейчас купаются.
– Холодно купаться.
– Я и не предлагаю.
– Спасибо, я поспать собиралась. Ночью в поезде совсем не спала. Можно?
– Конечно. Сейчас разложу диван, постелю.
– Не надо, я сама, только покажите где что.
– Не соблюдаешь равенства! Мы на «ты».
– Ладно, покажи.
Грошев выдал ей комплект свежего белья и ушел в кабинет, сел за стол, открыл ноутбук, вознамерившись поработать.
Не работалось.
Разложил кресло, вспомнил, что подушки и одеяла в спальне. Дверь туда закрыта, стучать не хочется; он достал из шкафа в прихожей старую толстую пуховую куртку, свернул ее, положил под голову, улегся, взял планшет, чтобы что-нибудь почитать или посмотреть, но потянуло в сон, и он не стал этому противиться.
Проснулся под вечер – вялый, скучный. Выползая сознанием из сонной одури, вспомнил, что произошло что-то раздражающее, но не сразу вспомнил что.
Как «что»? Девчонка чужая приехала. Дрыхнет на его диване, а ему придется кукожиться в кресле. И заботься о ней, корми ее. Разговорами развлекай.
Грошев поднялся, пошел в ванную, умылся. Постоял у двери гостиной-спальни, прислушиваясь. Тихо. Приоткрыл дверь, заглянул. Юна спала, на кресло были брошены джинсы, носки – комком, а вот футболка аккуратно повешена на спинку. Уж или всё как попало, или всё повесила бы как следует, подумал Грошев. Никакой системы. Бестолковая девица. Утомляет, ничего не делая, одним своим присутствием. Даже в том, как лежит, ничком, уткнувшись лицом в подушку, чувствуется какая-то безысходная обыденность, до тошноты пресная. Из-под одеяла высовывается голая нога. Нога как нога, ничего в ней женского, скорее подростковая нога или худая мужская. Унисекс.
Грошев оделся и отправился в магазин.
По пути встретил двух девушек в масках. Все чаще попадаются берегущиеся люди, пусть эти маски ни от чего не спасают – такой вывод сделал Грошев, начитавшись всякой разности в интернете. Раздули для чего-то истерику, а на самом деле грипп как грипп. Сейчас под это жулики-фармацевты начнут рекламировать какой-нибудь спасительный фуфломицин, вылечивающий за три дня.
Во «ВкусВилле» Грошев обнаружил, что готовая еда, которую он частенько брал, исчезла. Нет винегрета, нет куриного филе с гречкой, нет холодца; оставшееся или слишком дорого, или в рацион Грошева не входит, а кусочек семги с листиком салата за триста пятьдесят рублей кушайте сами. Нет и картошки, нет гречневой крупы, помидоры только очень дорогие.
Грошев ушел из любимого магазина ни с чем, отправился в соседнюю «Пятерочку», где и набрал картошки, гречки, яиц, овощей, яблок, еще кое-чего по мелочам. Взял и бутылку водки. И вторую взял, другого сорта, подороже. И большую бутыль газировки – они все, молодежь, газировку глотают.
Грустно развлекся созерцанием старухи, которая наполняла тележку пакетами разных круп, сахара, положила две пластиковые банки соли, поразмыслив, добавила и третью. Взяла два увесистых двухкилограммовых пакета муки. Отошла, остановилась, осмотрела содержимое тележки, вернулась, один пакет муки поставила на полку. Опять отошла, опять вернулась, поставила и первый пакет, но взяла три килограммовых. Решила, видимо, что два кило муки маловато, а четыре не унесет, учитывая тяжесть и других продуктов, вот и выбрала средний вариант.
Когда вернулся домой, Юна еще спала. Грошев почистил и сварил несколько картофелин, превратил их в пюре – беспроигрышный вариант, всем нравится, – достал из морозилки филе минтая и сунул в микроволновку размораживаться. И диетично, и питательно.
Лег, взяв планшет, посмотрел новости. Предрекают с понедельника нерабочую неделю, что-то вроде каникул. А кто их оплачивать будет? – спрашивали в комментариях. Все это кидалово в государственном масштабе, были уверены другие комментаторы. О вас же заботятся, дураки, защищали решения власти третьи, посмотрите, что творится в Италии. Нужен тотальный карантин на месяц.