– А ты что, совсем не рисуешь? – сидя на неудобном вращающемся стуле за тарелкой наваристого борща, спросил Витька, с тревогой вглядываясь в отёкшее Таткино лицо.
– Ну почему совсем. Иногда пишу картины, времени только мало. Да и тяжело мне сейчас. Вот рожу, тогда и за мольберт можно.
Мечты остались несбыточными. Когда родился Макарушка, слабенький, недоношенный малыш, Татке стало и вовсе не до рисования. Отец из Егора был никакой, помощи ждать не приходилось. Женщина разрывалась между младенцем и мужем с его нескончаемыми компаниями. Денег не хватало катастрофически, и Татка вытащила на свет свою верную помощницу, палочку-выручалочку, швейную машинку. Егор хоть и возмущался, что в мастерской теперь стоит вечный стрёкот, но Татка, впервые повысив голос на своего гения, пообещала перестать строчить только в том случае, если муж станет обеспечивать сыну нормальное питание.
Егор всё чаще напивался в компании или без, «на бровях» приползал домой, с пьяной улыбкой приставал к жене, обслюнявливая её и сына. А потом муж в поисках вдохновения начал погуливать. Сначала втихаря, потом вполне открыто, объясняя законной супруге, что он – талант, а ему, как известно, всё нужно прощать. Татка и прощала, глотая слёзы, прикуривая одну сигарету за другой, смешивая ревность пополам с сигаретным дымом и травясь этой гремучей смесью. Что там говорят про любовь: «Полюбишь и козла»? Так вот у Татки получалось «Не разлюбишь и козла».
Отдав сына в садик, Татка вновь стала рисовать, с детьми в музыкальной школе, для себя и даже на продажу. Её пейзажи изредка покупали ценители хорошей живописи; обывателям была непонятна глубокая грусть, тенью лежащая почти на каждой работе. Ведь что нужно простому человеку? Чтобы глаз радовался, душа отдыхала, глядя на картинку. А тут – сплошная мука да затаённая тоска.
А как тут не затосковать, если любимый ненаглядный Егор вёл себя как холостяк, а вовсе не законный муж. Он мог сорваться на неделю на Байкал с друзьями, привезти оттуда ворох впечатлений и неделю не отходить от мольберта, мог забуриться в пятницу в баню, а вернуться… во вторник, ничего не объясняя и не считая нужным извиниться. Именно тогда Татка и стала называть его исключительно по фамилии – Привозов. Так было немного легче: вроде как не к близкому человеку обращаешься.
В этот период Татка жила, кажется, вообще только на кофе и сигаретах, отпустила длинную чёлку, чтобы скрывать вечно опухшие от слёз глаза от вездесущих знакомых. В один из таких горьких дней, отведя Макарку в детсад, Татка взяла мольберт и вышла в свой любимый парк. Изумрудная зелень с россыпью серебряных капелек росы, трепетные разноцветные тюльпаны с бархатными лепестками ненадолго заставили забыть о муже, который только вчера в открытую привёл «натурщицу» и заперся с ней в мастерской.
– Как вы красиво рисуете. Глаз не оторвать.
Татка вздрогнула от неожиданности. Рядом с ней стоял невысокий крепенький мужичок и восхищённо смотрел на мольберт.
– Да вы не пугайтесь, я просто смотрю. На вас так приятно смотреть, век бы не отходил, – он улыбнулся, обнажив парочку золотых зубов.
– Я и не пугаюсь, с чего бы? – Татка повела плечами. – Только я не люблю показывать неготовые работы.
– А я подожду, пока вы дорисуете, можно? Вон там, в сторонке, – он кивнул на лавочку под деревьями.
– Ждите, мне-то что.
Татка продолжала писать, изредка поглядывая на добровольного зрителя. Тот послушно сидел на лавке, один раз сбегал за грушевой водой в стеклянной бутылке, галантно предложив Татке первый глоток. Пришлось выполнить обещание и показать ему законченный пейзаж. У мужчины от восторга даже голос прерывался.
– Вот бы мне такую картинку на стенку повесить! А вы можете мне её продать? Вот прямо сейчас, – отчаянно жестикулируя, уговаривал он художницу.
– Да, пожалуйста. Я, собственно, так и делаю: рисую и продаю.
Мужчина, представившийся Василием, отдал за пейзаж ровно в два раза больше стоимости, озвученной Таткой. И попросился приходить ещё, когда Татка будет рисовать. Теперь художница практически все свои работы продавала Василию. Если у него было время, он приходил и смиренно ждал на лавочке, в перерывах подкармливал Татку дефицитным шоколадом и рассказывал о себе. Холост, детей нет, занимается торговлей, живёт в соседнем с Таткой доме. Образование неоконченное среднее, рано пошёл работать, не до уроков было. Постепенно Татка к нему привыкла и даже стала делиться своими проблемами.
– Если б ты только кивнула, я бы твоего художника, – презрительно скривился Василий, – за шкирку сушиться повесил. – Такую бабу обижать. Да я б для тебя небо достал, – простой и грубоватый Василий не скрывал своего мужского интереса к Татке.
– Не надо его трогать, – вздыхала Татка, – он гений, ему можно, – повторяла она слова супруга.
– Глупости всё это. Гад он, а не гений. Кобель и сволочь.
Татка поначалу обижалась, прогоняла Василия, а сама всё чаще думала, что он прав. Тем более, что Привозов совсем распоясался после того, как его приняли в члены Союза художников N-ской области. Привёл и поселил в мастерской девицу, практически открыто спал с ней, усмехаясь, что ему теперь положен гарем. И ни капельки не стеснялся даже подросшего сына.
И в какой-то момент, очередной раз увидев голый зад мужа в постели с натурщицей, Татка не выдержала. Дождалась, пока Привозов уйдёт, собрала вещи, взяла Макара за руку и ушла к Василию. Вот просто пришла с чемоданом и мольбертом и позвонила в дверь. Он потом долго всем рассказывал, что Татка ему досталась с приданым и готовым сыном. Самое обидное, что Привозов заметил отсутствие жены лишь через неделю. Очередной загул в весёлой компании, зависание в городских ресторанах отвлекли гения пейзажа от повседневной жизни. Лишь не найдя в холодильнике привычного кефира, спасавшего Егора от похмелья, он с удивлением отметил, что его несколько дней никто не пилит. И начал искать жену у подружек. Никто ничего не знал. Татка объявилась ещё через неделю, чтобы забрать остальные вещи, картины и свою главную ценность: швейную машинку.
– Мы с тобой разводимся, Привозов.
– А чего это вдруг? – слоняясь по мастерской и натыкаясь на мебель с бодуна, вяло поинтересовался Егор. – Всё ж нормально у нас. Я ж вас с Макаркой люблю. И помогаю, – вслушиваясь в свои собственные слова, Привозов обнаружил, что и сам себе не верит.
– В общем так, вот адрес, это здесь недалеко. Захочешь увидеть сына, приходи. Только трезвый, пьяного на порог не пущу. Хватит с него, насмотрелся на папеньку.
– У него отец – гений, – затянул привычную песню Егор. – И Макар в меня, ещё нас с тобой за пояс заткнёт. Он же, как это правильно, «надежды подаёт».
Услышав знакомое выражение, Татка горько усмехнулась.
– Эх ты, а ещё отец. Он пока никакого интереса к рисованию не проявляет. А пример ты ему подаёшь, и далеко не самый лучший. Прощай, Привозов, не кашляй.
Следующие пару лет Привозов не проявлял никакого интереса к бывшей жене и сыну. Положенные по закону алименты платил с официальной зарплаты дворника, в гости не заглядывал, к себе не звал. Официально женился на натурщице, успел с ней развестись и снова жениться.
Василий же из кожи вон лез, чтобы жена и сын (а они с Макаром сразу стали общаться, как родные) ни в чём не нуждались. Время наступило «кооперативное», все, кто мог торговать, продавать и покупать, искали свою нишу. Вот и Василий подсуетился и открыл магазинчик запчастей, раскрутился потихоньку, открыл второй и через несколько лет стал вполне себе зажиточным гражданином со всеми вытекающими последствиями: построил дом для семьи, оборудовал Татке мастерскую. Всё для того, чтобы супруга могла спокойно рисовать. Её картинами был увешан весь дом. И Василий не уставал восхищаться творениями жены.
Татка перевезла в город, как и обещала, тётку Таню, устроила её с комфортом в отдельной комнате, накупила ей новой одежды и удобной для ноги обуви. Та не могла нарадоваться на свою новую жизнь. Но продолжала шить на заказ, теперь уже для Таткиных знакомых, «чтобы не заплесневеть в этой сытой жизни», – говорила она. Таткин брат Виктор много лет работал агрономом в родном селе, изредка вырываясь с гостинцами к городской родне, но не любил задерживаться надолго, как и в молодости, не желая дышать городским угаром. Зазывал Татку в гости, но ей так тяжело становилось в старом деревенском доме, знакомом до каждой трещинки и половицы, так больно, что она совсем перестала ездить на родину.