Нервное напряжение последних дней, прогулка по бушующему морю, спертый воздух трюма - все это подорвало его не слишком сильный организм. Одна только мысль намертво засела ему в голову: с этого дня на нем будет несмываемое клеймо "того самого мичмана, который умудрился заболеть морской болезнью в бухте Спитхед". Эта мысль доставляла ему еще немало горечи, пока "Юстиниан" вместе с другими кораблями, нуждавшимися в докомплектовании, находился на Портсмутском рейде вблизи острова Уайт.
Пролежав пару часов в подвесной койке, куда его уложил дежурный матрос, Хорнблоуэр почувствовал себя значительно лучше и даже нашел в себе силы, чтобы по всей форме представиться первому помощнику. Еще через несколько дней он уже мог достаточно свободно ориентироваться на корабле без риска заблудиться, как то случилось в первый раз. К концу этого периода лица офицеров перестали казаться ему чужими и невыразительными и приобрели каждое свою индивидуальность. Порой этот опыт постигался дорогой ценой, но постепенно мичман научился разбираться в обязанностях сослуживцев, а самое главное - в своих. Они были разными, в зависимости от ситуации: на рейде, во время боевой тревоги, на вахте, при постановке или спуске парусов. Несмотря на все трудности, Хорнблоуэр был достаточно умен, чтобы понять, как ему, в сущности, повезло. Ведь он мог получить назначение на судно, уже готовое приступить к боевым действиям, а вместо этого оказался на корабле, только готовящемся к отплытию. И все равно он ощущал себя одиноким и заброшенным ребенком. Врожденная застенчивость не позволяла ему легко сходиться с людьми, к тому же, как на грех, мичмана на "Юстиниане" все были много старше него. Набранные из младших помощников капитанов торговых судов, они потеряли все шансы на производство. Если они не зубоскалили на его счет, то, в лучшем случае, не обращали внимания. Но молодой человек радовался и этому, предпочитая скорлупу одиночества сомнительному вниманию своих соседей по кубрику.
"Юстиниан" представлял собой не слишком отрадную картину в те непогожие январские дни. Капитан Кин, наконец, поднялся на борт, сопровождаемый всеми почестями, положенными по рангу командиру большого линейного корабля. Он оказался человеком болезненного вида, склонным к глубокой меланхолии. Он не был так известен, как некоторые капитаны, чтобы без труда укомплектовать экипаж восторженными добровольцами, и не обладал сильным характером, чтобы превратить в энтузиастов и настоящих моряков насильно навербованный сброд, составлявший большую часть экипажа. Офицеры видели его редко и всякий раз только мрачнели при виде своего командира. На Хорнблоуэра, посетившего капитанскую каюту для обязательной церемонии представления, он не произвел особого впечатления: за столом, заваленным бумагами, сидел среднего роста человек с впалыми щеками и лихорадочным румянцем - свидетельством неизлечимой болезни.
- Вы позволите, сэр? - робко проговорил он, появляясь в дверях каюты.
- Вам семнадцать, если не ошибаюсь? - капитан Кин оторвался от бумаг, лежащих на столе, и поднял голову.
- Так точно, сэр!
- Родился 4 июля 1776 года, - задумчиво произнес капитан, - за целых пять лет до моего производства. А знаете ли вы, юноша, что я стал лейтенантом за шесть лет до вашего рождения?
- Так точно, сэр, - ответил Хорнблоуэр, несколько растерявшись, но капитан этого, кажется, не заметил.
- Сын лекаря... Вашему отцу следовало бы выбрать себе знатного покровителя, тогда вам не пришлось бы искать себе счастья во флоте.
- Так точно, сэр!
- Какое получили образование?
- Греко-латинская школа, сэр!
- Значит вы одинаково знакомы с Ксенофонтом и Цицероном.
- Так точно, сэр, хотя и не так уж хорошо.