Румпельштильцхен кивнул каким-то невысказанным мыслям и, игнорируя пульсирующие жаром раны и назойливо зудящего в ушах Зосо, вписал в круг еще один знак.
«А почему ты решил, что я — Тьма? Магия? Воплощение кинжала? А что, — мягкая хрипотца в голосе его невидимого собеседника сменилась рвущими нервы высокими мяукающими нотами, — если ты безумен, и я только плод твоего больного воображения, доороогуша?!»
Румпельштильцхен подошёл к выемке, находящейся в центре круга, поднял руку и полоснул по ней в последний раз, перечеркивая все старые надрезы длинной чертой, тянувшейся от левого края самого верхнего из них, к правому нижнего, сделанного первым. Оценить точность линий на сплошь измазанной кровью руке было сложно.
«Ты так жа-алок», — надрывался призрачный голос. Но это не должно было иметь значения. Так же как и раздирающая левую руку на части боль. За полтора столетия Темным Румпельштильцхен почти забыл о том, какой невыносимой она бывает — эта самая банальная физическая боль, но пребывание в том месте, куда он собрался отправить Зелену, заставило его вспомнить.
Рукоять кинжала нагрелась почти докрасна. Капли крови, стекавшие по лезвию вспенились.
Румпельштильцхен очертил в воздухе широкий круг, и он тут же вспыхнул огненной линией перед глазами. «Ты жа-лок, ты смешон…» Ему нужно было в точности повторить изображенную на земле пентаграмму.
«Доо-рогууша».
Рисунок вспыхнул огненным очерком в воздухе и вмиг погас, осыпался серым пеплом.
Стало так тихо, что Румпельштильцхен отчетливо слышал собственное дыхание, биение сердца, шорох ветвей там, снаружи. Дело сделано. По крайней мере полдела. Он спрятал кинжал обратно.
Уже на улице, морщась от боли, провел ладонью по сочащемуся кровью запястью, позволяя порезам затянуться, зачерпнул горстью дождевую воду из бочки, оттер кровь тут же пришедшим в негодность носовым платком.
Оставшееся казалось более простым. Доехав до участка, Румпельштильцхен с помощью простейшей магии уничтожил и замок, и камеры наблюдения (бедный-глупый Дэвид, наивно рассчитывать на подобные средства в городе, напичканном волшебством), а дальше сыграл свою роль в придуманном Зеленой спектакле. Он вынес приговор и привел его в исполнение. Это могло бы быть даже трагично, если бы ведьма не фальшивила так отчаянно. Она гримасничала, изображая ужас, но не забыла для верности упомянуть смерть Бея, чтобы маг ненароком не расчувствовался всерьёз.
Румпельштильцхен должен был торжествовать, но не испытывал ничего, кроме брезгливости. Он резким движением вонзил кинжал в левую грудь ведьмы. Этого удара было бы достаточно, чтобы убить любого.
Но ведьма не обмякла, падая под весом собственного тела, а замерла, охваченная зелёным сиянием, и рассыпалась на сотни осколков, пылью осевших на пол камеры. За мгновение до этого Румпельштильцхен успел разглядеть самодовольную улыбку, тронувшую её губы.
Зелена рассчитывала ускользнуть. И от смерти, и из Сторибрука: развоплотившись, перейти через временной портал в далёкое прошлое, изменить его по своему вкусу и вернуться назад. Румпельштильцхен не смог уничтожить эту лазейку, но изменил место назначения. Портал стал переходом не в прошлое, а в царство мертвых. В самый центр выстроенного Аидом огненного лабиринта.
Румпельштильцхен открыл эту дверь своей кровью (кровью того, кто побывал на той стороне и сумел вернуться) и запечатал силой Темного, навсегда отрезав Зелене путь назад.
«Ты одолеешь Зелену», — всплыли в памяти слова Бея, и Румпельштильцхен крепче сжал рукоять ставшего ненужным кинжала:
— Я справился, сынок.
Тусклые осколки закружились в вихре зелёного дыма. Надо было убираться, пока никто не застал его здесь. А то чего доброго придётся занять место Зелены в камере или, хуже того, обосноваться в одной из палат психиатрического отделения, по соседству со ставшим неугодным Сидни Гласом. Румпельштильцхену вовсе не хотелось испытывать на себе милосердное правосудие героев: он плохо понимал, для чего Бейлфаер вернул его к жизни, но уж точно не для того, чтобы ее остаток он гнил в каком-то душном подвале.
Он вышел из участка вместе со стелившейся по тротуару позёмкой зелёного тумана, сел за руль и поехал… Румпельштильцхен вряд ли бы смог сейчас сказать, куда направляется или что занимает его мысли. Он и сам был точно в тумане и очнулся, только обнаружив, что с силой вдавливает педаль тормоза. Румпельштильцхен едва не вылетел через лобовое стекло, и лишь спустя несколько секунд до него дошли причины собственной поспешности: на дороге мелькнула человеческая фигура, и рефлексы опередили сознание.
На обочине стояла Эмма Свон. Взъерошенная, целая и невредимая.
— Торопитесь на тот свет, мисс Свон?
— Нет, но… — Эмма указала на сияющий над лесом столп зелёного цвета, — Эта штука, надо выяснить, что такое.
«Портал открылся», — отметил Румпельштильцхен про себя, а вслух продолжил отчитывать Спасительницу:
— И ещё раз, мисс Свон, чего вы так спешите на встречу неизбежному? Оно и так вас в свой час настигнет. Или вы вернули себе магию? Как вы собрались деактивировать портал — уговорами или, может быть, пистолетными выстрелами? — заключил он ворчливо.
Эмма пожала плечами.
— Я не знаю, — ответила она просто. — Генри хочет видеть меня героем…
— И вы решили, что глупо погибнув, сможете доказать ему, что им не являетесь? — переспросил Голд раздраженно.
— Скорей наоборот, — пробубнила Эмма мрачно.
Во всем ее облике сквозила столь не свойственная ей растерянность, что Румпельштильцхен невольно поинтересовался:
— Что случилось?
— Генри, — Спасительница шмыгнула и Румпельштильцхен наконец увидел, что нос у Эммы красный и распухший, так же как ее глаза, — он выбрал Реджину.
Румпельштильцхен посмотрел на Эмму, на изумрудное сияние над ангаром, на простирающуюся впереди дорогу.
— Ладно, садитесь, по пути расскажете.
Тем не менее, какое-то время они ехали молча. Когда высившийся над деревьями столп зеленого цвета полыхнул багровым и исчез, Румпельштильцхен почувствовал, как сила, бывшая с ним столь долго, покидает его, замедлил ход и, свернув на обочину, остановил кадилак.
В этом не было настоящей нужды: разница пока была едва ощутима. Но ему захотелось попрощаться. С городом? С прошлой жизнью?
Эмма сидела так тихо, что Румпельштильцхен почти забыл о ее присутствии. Но она заговорила — негромко, глухо, ожесточенно бросала слова в воздух и не ожидая, кажется, ни ответа, ни совета.
========== 2. ==========
Генри выбрал Реджину. В этом, наверное, тоже было что-то правильное. И Эмма смирилась бы, если бы это произошло из-за того, что Реджина вырастила его. Привязанность такая сложная штука. И Эмма, особенно теперь, прожив жизнь, в которой она сделала правильный выбор, винила себя за то, что отказалась от сына. Да она и раньше себя винила. Она бы даже поняла, если бы Генри не смог простить её за то, что она оставила его когда-то. Но, боже, ему было все равно. Ему было безразлично, какой матерью была Эмма, какой матерью была Реджина. Он просто хотел остаться в сказке. Быть наследным принцем, а не посредственным школьником. Овладеть магией и мечом. В этом было что-то неправильное. Вроде как продаться за мороженное. Или за приключения, не важно. Если бы Эмма могла бы с уверенностью сказать, что это она так воспитала сына, ей бы пришлось признать, что вышло у неё хреново.
Румпельштильцхен, казалось, вовсе не слушавший её монолог, хмыкнув, вставил:
— Если бы мы могли их воспитывать. Это только иллюзия, которой тешат себя родители.
— Черт, что бы я не отдала за кусочек этой иллюзии. Это ложная память такая смешная штука, — проговорила Эмма, и никакого веселья в ее голосе не было слышно. — Я ведь до сих пор помню всю нашу жизнь. Совместную. Его первые шаги. Нашу беготню от соцслужб. Как я пошла в ту чертову частную школу в Бостоне тренером, чтобы Генри туда взяли. Как я сидела с ним над учебниками французского, чтобы помогать ему с уроками. И мы вместе смеялись над моими ошибками, потому что я косячила поначалу больше, чем Генри. — Эмма улыбнулась, всхлипнула, потерла ладонями лицо так яростно, словно хотела стереть его вовсе. — Только я знаю, что ничего этого не было. Я в это время жила в долбанном Талахаси и ночами перегоняла угнанные авто в Клируотер. Мне даже не вспомнить имена и лица всех тех парней, с которыми я успела переспать за этот год. А французский я помню…