Много вечеров подряд Настенька пела, а я метался по потаённым уголкам замка, предаваясь самой чёрной меланхолии. Пока однажды меня не осенила светлая идея. После ужина я не стал прятаться, а сел рядом с занятой рукоделием Настенькой — которая меня не видела, но не могла не заметить, как я передвинул кресло поближе к огню и до того, как моя юная визави успела затянуть что-нибудь из своего кладбищенского репертуара, запел сам:
- Сузан, дорогая, что шуршит в соломе?
– Это лишь гусята, ничего нет кроме!
У гусят есть лапки, у меня есть ножки,
Отчего же ножки не обуть в сапожки?
- Сузан, дорогая, не в этом беда!
Где достать нам меди, чтоб была еда?
- Раздобыть чтоб хлеба, продадим кровать!
Будем на соломе, как гусята спать*.
- Ты ли это, хозяин мой? – нахмурила брови девушка.
- Не зови меня так, Настенька. Не хозяин я тебе, а вечный твой раб, – пробурчал я. Ибо по сути так и было: это я, пусть и с помощью магии замка, выполнял все её желания.
- Никогда не слыхала я этой песни... Она такая странная и грустная, – заключила моя гостья, втыкая иголку в ткань.
Грустная? У меня пасть открылась от удивления — и хорошо, что Настенька не могла видеть меня в этот момент — в моей песенке по крайней мере никто не умирал, не мучился от одиночества и не ойкал на припеве.
- Чего же тебе в ней не нравится?
- Ах, да кому же по нраву придётся история о бедных детях, у которых нет ни обуви, ни хлеба? – вздохнула девушка.
- Хорошо, госпожа моя, припомню что-нибудь повеселей.
Я, недолго думая, начал простенькую песенку, которую часто мурлыкал себе под нос, когда ещё был человеком.
Ах, мой милый, Августин, Августин, Августин, Ах, мой милый Августин, что было прошло.
Девушка покинула, нету ни гроша,
Всё прошло, всё.
Ах, мой милый Августин,
Всё прошло, всё.
Трость твоя поломана,
А одежда порвана,
Ах, мой милый Августин,
Всё прошло, всё...**
- Отроду ничего печальней не слыхивала! – воскликнула Настенька, роняя моток ниток.
Что ж, на этот раз она остановила меня во время, и я не успел допеть до куплета, в котором бедняга Августин сходит в могилу. Я стал перебирать в памяти песни, которые слышал ещё мальчиком. «Прощай мой край печальный», «Девушка сидит и плачет, плачет ночь всю напролёт», «Где дом мой, в котором был счастлив и молод?», «Должны мы идти сражаться, как долго продлиться битва?»***Да-а. Весёлым это можно назвать с большой натяжкой.
- Госпожа моя, мне в голову ничего радостного не приходит, – признался я наконец и перевёл разговор на иную тему. – Может быть, у тебя есть какое-то желание, что-нибудь, чего ты стесняешься попросить у меня?
Настенька опустила глаза, попунцовела и затребовала: «Сидеть на крыльце, смотреть на закат и семки щёлкать». Занятие это пришлось ей, видимо, по душе. Во всяком случае, что не вечер, она выходила на крыльцо замка с мешком семян подсолнечника и долго сидела на ступенях, раскусывая шелуху и время от времени вздыхая. Я незримо присутствовал рядом с ней, на случай, если Настенька решится уйти без моего ведома. Не то чтобы я мог не позволить ей это. Просто знал, что без проводника пройти через топь практически невозможно. Однажды я попробовал «пощелкать семки» вместе с моей пленницей и госпожой, чтобы занять чем-нибудь лапы. Но это оказалось довольно хлопотно и совсем невкусно. Клыками не так-то просто лущить шелуху, да и сплёвывать через губу при отсутствии губ довольно проблематично. Так что, я чаще всего сидел на ступеньке, барабанил когтями по каменным плитам и гонял по кругу мысли. Иногда я читал: звериные глаза хорошо видели в темноте. В тот вечер, когда Настенька впервые увидела мой отталкивающий облик, я тоже взял с собой книгу. Не успел я одолеть и пяти страниц, как Настенька спросила меня, что я читаю.
- Это история называется «Жимолость»****. Она о двух влюблённых, чья любовь была сильнее смерти. Хочешь взглянуть, госпожа моя?
Настенька только покачала головой:
- Я грамоте толком не обучена. Да и не женское это дело – буквы разбирать.
Не принцесса, подумал я отстранёно. Не принцесса, просто хорошая девушка. Самоотверженная и честная. С добрым сердцем.
Настенька между тем продолжала:
- Не на книгу взглянуть я хотела, а на тебя, хозяин мой ласковый. Правда ли ты страшен так, как сказывал мне батюшка?
- Страшнее некуда, госпожа моя.
Мне не хотелось показываться, но откладывать этот момент было уже нельзя. Слишком мало времени у меня осталось.
- Если вы готовы, госпожа моя, я могу предстать пред вами.
- Готова, – сказала Настенька и с некоторым нетерпением оглянулась.
Я повёл левым плечом, и стал видимым. Настенька не бросилась бежать со всех ног, но заглянуть ей в лицо я не решался. Она издала несколько звуков, смахивающих на всхлипы, которые сменились звонким хохотом. Я ошарашено уставился на девушку. То не была истерика. Она смеялась абсолютно искренне. Я ожидал воплей ужаса, может быть, обморока, но никак не смеха. Меня самого передёргивало от страха и отвращения, когда я мельком видел своё отражение в оконном стекле или воде для умывания. Моё лицо было покрыто чёрной длинной шерстью, под плоским носом разверзалась звериная пасть. Покрытые свалявшейся шерстью лапы напоминали б медвежьи , если бы не длинные, гибкие пальцы, заканчивающиеся жёлтыми изогнутыми когтями. На спине вздымался драконий хребет, а то, что когда-то было моими ногами, более всего походило на птичьи лапы. Моя внешность была противоестественна и ничем не напоминала человеческую. Я был зверем, опасным и жутким. А Настенька безудержно хохотала, сгибаясь пополам и ударяя ладонями по ляжкам. Её смех оборвался так же неожиданно, как начался. Настенька смотрела мне прямо в глаза:
- Вот значит, ты какой, хозяин мой ласковый. Я видела на ярмарке, скоморохи в клетке возили бабу с бородой и старика, в перьях. Он ещё кричал по петушиному... Знать по этому ты затаился тут, посреди глуши лесной... Думаешь, что тебя могут тоже в клетку запереть? Или что бояться да шарахаться станут? Так?
Глупая девочка, не понимала, что, если бы я мог уйти из этого проклятого места, я бы ушёл, даже таким. Пусть боятся и потешаются. Но я не мог. Об этом, впрочем, нельзя было говорить вслух, поэтому я пробормотал что-то неразборчивое вроде «Спасибо, что не испугалась меня, Настенька» – и это было сказано почти искренне.
Дни шли за днями. Настенька не оставляла попыток отмыть и расчёсать мою свалявшуюся в колтуны шерсть. Было довольно больно. Но чем ближе я был к роковому часу, тем терпеливее и равнодушнее становился. Настенька по прежнему сидела вечерами на крыльце со своими семками, всё чаще просила меня побыть рядом, пока она сидит за пяльцами. Когда до моей предполагаемой гибели оставалось всего три дня, Настенька пожаловалась, что из-за меня никогда уж не увидит ни своего батюшку, ни милых сестриц.
- Хочешь их увидеть? – пожал я косматыми плечами. – Это легко устроить.
Я вынул из буфета блюдце с лежащим на нём золотым яблоком. Незаметно коснулся яблока когтем, и оно споро побежало по кругу. Настенька впилась глазами в центр блюдца, где, как вьяве, был виден её отец.
- Батюшка, родненький! У меня всё благополучно, чудище меня не обижает! – закричала Настенька, склоняясь над изображением.
- Это так не работает... госпожа моя. – мне надоело играть роль её раба, но я должен был попытаться довести этот спектакль до конца. – Ты можешь видеть и слышать, тебя — нет.
- Тогда мало радости от игрушки этой дивной, – печально заключила Настенька.
- Иногда это единственная возможность увидеть того, кто тебе дорог. Но ты, госпожа моя, можешь поговорить с отцом, если желаешь того.
- Как же возможно такое? – всплеснула Настенька руками, а я раскрыл перед ней жёсткую чёрную ладонь. Посреди ладони лежал серебряный перстенёк.
- Помнишь, Настенька... Наденешь на палец — дома окажешься. Второй раз наденешь — сюда вернёшься. Только знай, если не вернёшься к послезавтрашнему дню — я умру на вечерней заре.