Теперь иди в степь. Жрец протянул ему кувшин, высокий, узкогорлый, покрытый темным узором. Пой гимны Безымянному духу и предкам. Жди имя. Если пройдет три дня и три ночи, а ты ничего не услышишьзначит, ты не готов.
Я готов, повторил Кьоники и, не оглядываясь, пошел вперед.
Не останавливался, пока не исчезли из виду посевы и не растаяли запахи реки. Прислушался, не доносится ли пение тех, кто трудится в поле? Но услышал лишь птичий щебет, стрекот сверчков и вздохи ветра среди соцветий и трав.
Сперва Кьоники повторял слова гимнов, но они казались тусклыми, рассыпались будто алтарный пепел. Во рту пересохло, голос стал сухим и ломким, и приходилось прерываться, чтобы сделать глоток из кувшина. Вода нагрелась, пахла теперь степью и жарким солнцем.
Кьоники замер, не допев мольбу Безымянному духу. Восхваления не помогут узнать взрослое имя. Но земля поможет.
Он закрыл глаза и потянулся мыслью к земле, увидел пути.
Он видел их всегдасколько себя помнил. Они дрожали и звенели, прорезали почву и воздух, то алели, то серебрились. Порой меняли русла, как ручьи весной, поройистончались или наливались гремящей силой. Он не сразу понял, что другие люди не видят эти потоки, Карионна объяснила ему, что это так. Если даже Карионна не различала пути, так что говорить о прочих? Но все же дороги, проложеные людьми, тянулись вдоль мерцающих нитей, и алтари возвышались над перехлестами незримых троп. Пути были жизнью земли, жилами, по которым текла сила.
Он мог прикоснуться, мог позвать стремительный поток. Но сейчас нужно было лишь слушать и ждать.
И Кьоники ждал. Следил, как пути горят, обгоняя друг друга, взлетают в небо и дробятся мириадами лучей. И вновь исчезают в толще земли, там, где таится раскаленный грохот лавы, ждет своего часа. Пути были далеко и рядом, повсюду, то текли чуть приметно, то мчались. Искали, искали что-то и не находили, стремились к недостижимой цели.
Их голоса становились все громче, и Кьоники слушал. Не заметил, как день превратился в ночь. Степь колыхалась темным морем, холодный ветер пронизывал, гнал облака по небу. Звезды выглядывали и исчезали.
Дремота подкралась, окутала. Где грань между сном и явью? Вокруг все те же травы, стонущий ночной ветер, клубящиеся тучи над головой. Но пути сияют так ярко, что видны обычным взором, и волки скользят белыми тенями, сминают стебли, бегут от одной реки силы к другой, кружатся в бесконечном хороводе.
Кьоники вздрогнул, проснулся. Сел, невольно ища в темной степи светящиеся глаза волков. Но их не было и не могло быть, Ки-Ронг не пошел за ним сам и отгонит других кьони.
Рассвет медленно разгорался над горизонтом. И пути разгорались вместе с ним, даже самая тонкая нить пылала ослепительно, жарко. Пути пели и звали, многоголосый хор гремел в земле, отражался в небе. И словно не стало тела или вся земля стала телом: реки силы вместо токов крови, шум ветров вместо дыхания. И зов, повсюду, прекрасный, неумолимый, любящий и грозный. Чарена, Чарена, пели пути. Чарена, Чарена,Чарена.
Я здесь! закричал он и вскочил, раскинув руки, пытаясь объять весь мир. Я здесь!
К полудню Чарена вернулся в святилище Безымянного духа. Там было пусто, ни жреца, ни молящихся, лишь свежий, еще дымящийся пепел на алтаре.
Ки-Ронг ждал у края полей. Ринулся навстречу, прыгнул, едва не повалил на землю. Его радость была такой полной и яркой, что Чарена засмеялся, позабыв обо всем. Обнял Ки-Ронга, и так они сидели рядом, пока солнце не перешло зенит, не взглянуло на запад. Тогда Чарена пообещал:
Скоро мы отправимся в путь. Совсем скоро.
*
Так давно это было.
Чарена понял, что всматривается в темную листву, в провалы теней между стволами деревьев, не блеснут ли там волчьи глаза, не подкрадется ли неслышно огромный зверь? Нет, никогда. Ки-Ронг мертв. И с кем теперь разделить дорогу?
Если будет нужно, прошептал Чарена на старом, родном языке, я дойду один.
Позади, в доме, звякнула посуда, заскрипела половица.
Рени! вновь позвала Мари.
Я здесь, ответил ей Чарена и поднялся на ноги.
Вновь взглянул на ночной сад, на луну, взбирающуюся все выше, и пошел в дом.
2.
Бессонница вернулась.
В этот темный, предрассветный час она казалась Адилу текучей тварью, притаившейся за плечом. Кажется ушла, сдалась, но стоит лечьи не тени сна, зато мысли роятся, мучают и тревожат. Лучше и не пытаться. Лучше продолжать работать, а утром, перед отлетом в столицу, сделать двойную инъекцию стимулятора.
Вот только Мели, его куратору, это не понравится. Адил не хотел рассказывать ей о бессоннице, но датчики, вживленные под кожу, все равно бы его выдали. И он рассказал, даже дня не промедлил. Мели попыталась помочь, но толку было мало. Об уколах успокоительным речи не шлоисказят результаты тестов. А таблетки, которые дала Мели, помогали забыться лишь ненадолго, и сон был беспокойным, рваным. Адил просыпался измотанным, словно и не спал вовсе.
Сейчас пузырек с таблетками стоял на столе, ловил стеклянным боком отблеск мерцающего монитора. До отлета еще четыре часа. «Даже такой сон лучше, чем никакого», так считала Мели. Послушаться? Адил крутанул пузырек в руке и отодвинул подальше, в тень.
Самое тяжелое в бессонниценочная тоска. Безысходная, тягостная, выматывающая будто ноющая боль.
Адил поднялся из-за стола, прошелся по комнате. Всего несколько шагов от двери до окна. Узкая комната, освещенная огоньками сигнализации и неживым, дрожащим светом монохромного монитора. У стены темнела кровать, горбилась скомканным одеялом. Ловушка, в которую нельзя возвращаться.
Адил подошел к окну, поднял жалюзи. Там, снаружи, была темнота. Мгновение он смотрел на нее как обычный человек, а потом сосредоточился, напрягсяи словно щелкнуло реле, включилось усиленное зрение.
Темнота расступилась, обрела очертания. Появилась бетонная ограда в витках колючей проволоки, часовые на постах. Небо стало выше, а бесформенный мрак под ним превратился в лес, уходящий к горизонту. И хотелось забыть о делах, оказаться там, среди запаха хвои, среди шорохов и скрипов ветвей.
Вот что делала с ним ночная тоска.
А ведь уже почти забыл про бессонницу, давно ее не было. Но накатила, такая же безжалостная, как много лет назад. Тогда, еще в военном училище, он вызвался добровольцем, дал согласие на эксперименты. Все отговаривали его, и друзья, и учителя. Убеждали: «Загубишь талант, никто не даст повышение подопытному кролику». Но Адил не послушался и оказался прав.
Да, сперва эксперименты лишили его снано ненадолго. А боль, головокружение, тошнотачто в них такого, что нельзя перетерпеть? Солдат не должен бояться боли. И все оказалось не зря, год от года показатели росли, укреплялись. Адил родился обычным человеком, но ученые изменили его зрение, усилили мышцы, ускорили реакции. Он стал сильнее многих маговно был стабильным, в отличии от них. Ему не приходилось расплачиваться рассудком.
Пока что не приходилось.
Уже месяцнет, больше, с того дня, когда Чаки почувствовал природный выброс, невидимая текучая тварь пожирала сон, отбирала отдых. Как мыслить ясно, если это продолжится?
Адил скрипнул зубами, отвернулся от окна. Что только не лезет в голову. Нет, он сделал верный выбор тогда, и для себя, и для страны. Ненадежного человека, даже с самыми замечательными реакциями и особым зрением, не назначали бы командиром подразделения. Адил на своем местеда, не на фронте, но внутренние враги порой опасней внешних.
Он вернулся к столу, щелчком клавиши оживил потускневший экран. Буквыбелые на черномсверкнули, вгрызлись в мозг. Адил поспешно закрыл глаза, вернул обычное зрение. Да, так лучше.
Новое задание, но кому его поручить? Все шесть звеньев при деле. Адил перечитал запрос еще раз.
Побег из охраняемой лечебницы при Четвертой Лаборатории. Сбежавшая пациенткастихийный маг четвертой категории, нестабильна, признана негодной к работе. Сотрудники лаборатории не смогли самостоятельно выйти на след и вернуть пациентку.
Сотрудники там, видимо, тоже к работе непригодны, пробормотал Адил и потянулся к настольной лампе.
По столу разлился ее теплый свет, так непохожий на холодное мерцание в испытательной камере. Адил расстелил карту, вытряхнул из коробки фишки и расставил их. Шесть разноцветных фигурок, по числу звеньев.