«Обезвредить или ликвидировать».
Ликвидировать, повторил Чаки и разжал руки. Бумаги выскользнули, рассыпались по столусутолока фотографий и слов.
Конечно, он давал присягу и, как и каждый, знал: опасный дар должен быть под контролем, тем более, в военное время. Бешеных собак пристреливают, а разве они в чем-то виноваты? Знакомые слова, Чаки слышал их с детства. С тех самых пор, как его забрали из семьи, сперва в интернат, а потом в военное училище. Чаки повезло, он способный и нормальный, уже высоко продвинулся по службе, и вот новый случай показать себя.
Такая тоска от всего этого.
Ширма заскрипела, отодвинулась, выпустила из кухни Бена. Он подошел к столуспокойный, собранный, уже в форме и с браслетом целителя на запястье, и поставил перед Чаки дымящуюся кружку.
Тебе, сказал Бен и улыбнулся.
Ты меня спас, пробормотал Чаки и сделал глоток. Кофе был обжигающим, сладким. Сердце забилось быстрей, мир вокруг стал ярче, и уже не хотелось думать о плохом. Ты стимуляторов туда не клал, я надеюсь?
Бен засмеялся, помотал головой и поднял распечатку.
А нашего агента Адил одобрил? спросил он. Все в порядке?
Да, кивнул Сеймор. Теперь он не свистел, а барабанил по оконному стеклу. Все тот же привязчивый мотив. Это побочное задание, основное по-прежнемубаза сепаратистов. Но ты почитай, что Адил прислал, это не только для Чаки дело, для всех нас.
Бен склонился к бумагам. Чаки смотрел, как он читает, то и дело отбрасывает светлые волосы со лба, машинально крутит браслет. Бен всегда становился беспокойным, когда о чем-то думал.
Не бойся, сказал он и взглянул на Чаки. Конечно, постараемся ее обезвредить.
3.
Утренний туман таял. Цеплялся за ограды и травы, парил над землей, но не мог противиться рассветному солнцу, становился все прозрачней и тоньше. Стук колес давно смолк вдали, и люди, вышедшие из вагонов, разбрелись, унесли с собой тюки и котомки. Все стихло: радость встреч, торопливые шаги и пестрая мешанина слов. Но Чарена задержался. Стоял на каменном причале, тут останавливался поезд, и смотрел на восток. Рельсы текли к горизонту, смыкались в сияющую нить, а над ними золотились и алели облака. Туда, туда бежал путь, стремился к скрытой за холмами и реками столице. И так хотелось последовать за ним.
Но раз пришлось задержаться здесь, то стоит узнать, в какой город привела дорога. Остановка не бывает случайной.
Чарена заставил себя отвести взгляд от восходящего солнца, обернулся на север.
От края станции вниз вели ступени, превращались в улицу, петлявшую среди решетчатых заборов и приземистых кирпичных домовто ли складов, то ли приютов для стражи. А дальше раскинулся город: в окнах пылал рассвет, крыши ощерились шпилями, должно быть, громоотводами, как в деревне Мари. За ними к небу тянулась башня, острая, как наконечник стрелы, сверкающая медью. Вдали вздымалась темными волнами степь, превращалась в холмы. Отроги Раша или другие горы? Не понять.
Чарена поудобнее затянул лямки заплечного мешка и стал спускать по лестнице.
Сперва улица была неприветливой, серой. Пахло горючей смесью, копотью и металлом, как будто поезд оставил здесь часть своей души. Иногда Чарену обгоняли машины: солнце вспыхивало в стеклах, ослепляло на миг, а привкус бензина туманил мысли.
Но вскоре все изменилось. Исчезли заборы, обмотанные шипастой проволокой, а дома вытянулись, четыре, а то и пять этажей. Стены и тут были обшарпанными, но двери и оконные рамы сверкали свежей краской, багровыми росчерками на тусклом желтом кирпиче.
Чарена шел, смотрел по сторонам, старался ничего не упустить. Город просыпался, оживал. Старуха с метлой прикрикнула на него, он не понял ни слова, лишь кивнул и пошел дальше. То здесь, то там хлопали двери, на улицу выбегали дети: разного возраста, но в одинаковой одежде цвета песка. Наверное, спешили к наставникам, ведь теперь никто не учился дома.
Следом появлялись и взрослые. Одни зевали на ходу, хмуро смотрели в землю, другие переговаривались, смеясь. Молодые и старые, мужчины и женщины. Как они живут, где трудятся, о чем мечтают? Чарена всматривался в лица прохожих, пытался понять. Запрокидывал голову, стремясь заглянуть в темную глубину окон. Порой успевал уловить движение, видел руку, отдергивающую кружевные занавески, на миг появляющийся профиль, тени и блики.
Улица вывела на площадь. Пути, до того тонкими нитями звеневшие под мостовой, тут свивались спиралью, а потом разбегались на все стороны света. Здесь таилось средоточие жизни городатихое, утомленное, как и все вокруг. Чарена остановился, решая, что делать дальше.
Машины не осмеливались заезжать на круглую площадь, она была отдана птицам и людям. Даже мостовая здесь была другой: грубая, булыжная, она бугрилась под ногами. Будто вырастая из нее, стояли каменные скамьи, а в центре площадиогромная чаша фонтана. Веером разлетались высокие струи, радуга дрожала в водяной пыли. А еще дальше, меж истоков двух улиц, возвышался огромный дом. Над ним сиял медный шпиль башни, той самой, что была видна с окраин.
Такой дом мог быть дворцом наместника: колонны, огромные двери, лепной узор вокруг окон. И широкая надпись над входом. Чарена заслонился от солнца, стал читать. Буквы неохотно складывались в слова, но он не сдавался, и постепенно знаки обрели смысл. «Городской совет», а ниже: «Республиканская школа». Когда Чарена впервые заговорил об империи с Мари, она замотала головой и поспешно сказала: «Республика! Теперь республика, империи давно нет!» Но империя не исчезла, жила, ее сердце билось в его груди и далеко-далеко, в столице. И что значило слово «республика», он все еще не мог понять.
Но было ясно: в этом богатом доме с острой башней собираются те, кто вершит судьбы города. И там же учатся дети, вот они, бегут по ступеням к дверям, боятся опоздать. Стоит ли и ему войти туда? Или это будет промедлением в пути?
Не зная, что выбрать, Чарена опустился на ближайшую скамью.
Она не пустовала, на другом конце сидел человек с бутылкой в руках. Молодой, едва ли видевший шестнадцатую весну, растрепанный и невыспавшийся. Он окинул Чарену равнодушным взглядом и отвернулся.
Чарена скинул с плеча мешокна нынешнем языке говорили «рюкзак» расстегнул замки. Поклажа была легкой: императорская одежда и подарки Мари. Под потрепанной клетчатой рубашкой нашлось то, что искалнаполненная доверху плоская фляга. Чарена сделал глоток и только сейчас понял, как хочется пить. Прежде чай, который заваривала Мари, казался вяжущим и горьким, будто и не чай вовсе, а сухая придорожная трава. А теперь это была живительная, холодная влага, воспоминание о дальнем приюте.
Солнце поднималось все выше, теплом скользило по коже, отгоняло воспоминания о ледяных ночных ветрах, о грохоте колес и степи, летящей мимо. Здесь, на площади, жизнь текла неспешно. Галдящие дети скрылись за дверями школы, у фонтана остались лишь те, кому некуда торопиться. На дальней скамье сидел старик с тростью, смотрел перед собой. Рыжая девушка бросала крошки голубям. У входа в огромный дом стоял стражник, одетый в черное, Чарена не увидел оружия, но ошибиться не мог. Только у воинов, надзирающих за порядком, бывает такой внимательный, цепкий взгляд. В стороне замерла женщина в длинном платьетусклом, как булыжники под ногами. В руках она держала распахнутую шкатулку. Просила подаяние: пару раз прохожие, пересекавшие площадь, задерживались и бросали монетку.
Но где стоны, мольбы, где смирение нищенки? Эта женщина не склонялась перед дарителями, лишь улыбалась и благодарила.
Кто она? спросил Чарена у сидевшего рядом.
Тот проследил за его взглядом и пожал плечами.
А, кинитка. У них тут монастырь.
Два незнакомых, ничего не объяснивших слова.
Кинитка? повторил Чарена, разглядывая женщину. Она стояла неподвижно, словно статуя.
Ну да, кинитка, кивнул собеседник. У нас их так называют. Знаешь, древний культ. Ждут возвращения первого императора.
Кого?! Чарена знал, что обернулся слишком порывисто, резко, но ничего не смог с собой поделать. Пути отозвались эхом, зазвенели в земле.
Как будто их несколько! засмеялся сидевший рядом. Первого императора Чарену, кого. Откуда ты такой, из Шанми, что ли?