Тут на меня зарычали, окружили, клыки щерят, вперед бросаются, воздух ноздрями тянут, порвать хотят. А я от страха с места двинуться не могу, ноги подвели, осела я на землю и заплакала.
«Ну, спасибо, думаю, Кащеюшка, отольются тебе мой страх и мои слезы. Не выживу тут, так прокляну, что всю жизнь меня вспоминать будешь»
Подвинула я ведра вперед, стараясь в крови не испачкатьсяи то ли собаки очень уж голодны были, то ли щенячий запах помог, только накинулись они на угощение, на меня внимания не обращая, кости утаскивая. Вмиг ведра опустели. Поднялась я на негнущихся ногах, ведра прихватила и к воротам повернулась. А там Кащей стоит, плетью играет, глазами своими бесстыжими сверкает, и лицо у него виноватое и непримиримое.
Что, говорю почтительно, кланяясь, проверить решил, не отравлю ли твоих песиков, не обижу ли? Небось и плеть взял, чтобы их от меня защитить?
Да, отвечает мрачно, собаки-то у меня дорогие, попортишь еще. Но, вижу, справилась ты, не побоялась. Вот и корми, и убирай, пока не найдут мне нового слугу, чтобы за собаками ходил.
Развернулся, плетью с досадой о сапог щелкнул, искры высек и пошагал к терему. А я опять лопату взяла, и стала двор чистить, от рычания вздрагивая да песню напевая, чтоб не так страшно было.
Шесть дней я так убирала, по вечерам письмо родным дописывала, а на седьмой, когда пришла с ведром, уже прибежали все псы ко мне ластиться, в руки тыкаться, на грудь прыгать, в щеки лизать. А я смотрюодна псина хромает, лапу к груди поджимает. Протянула руку посмотретьтак та собака меня за руку и тяпнула.
Я потихоньку-потихоньку, чтоб не видел никто, руку водой промыла, тряпицей замотала, и пошла за ворота искать траву лечебную, для себя да для твари бедной. Успела увидеть, что загнана в лапу длинная щепа, собака лапу лижет, а вылизать ее не может, уж и загноилось там все.
Трав много мне нужно былопосле того, как деда Пахома я на ноги подняла, повадилась ко мне челядь ходить, лечения просить, так что за неделю я все Авдотьины запасы и израсходовала. И звать меня стали тут не обидноКрапива, а уважительно, Алена-целительница.
Долго шла я по стольному Златограду, на обилие шумного народа дивясьтут и купцы, и крестьяне с телегами гружеными, и такие же чернавки, как я, и господа богатые, важные. Дома богатые, дороги камнем выложены, а торговые ряды какие большие! Чуть не потерялась там, так засмотрелась!
Вышла за околицу, пошла на луга, где коровы пасутся толстые, царские, да точно так же пахнет землей и цветами, как у нас наверху. Набрала ромашки и крапивы, подорожника и мать-и-мачехи в подол, посидела на солнышкенадо вставать и на работу торопиться, да только сморило меня там, на лугу, в сон унесло.
И снилось мне, что подъезжает конь-огонь, а с него Кащей спрыгивает, злющий, что та крапива, окрикнуть меня хочет, но замолкает, надо мной склоняется и в уста меня целует. И сладко мне так от поцелуя царского, что прерываться не хочется, и руки его ласковые, и глаза жаркие, и шепот нежный «Душа моя, белочка рыженькая, ненаглядная»
А очнулась от окрика грозного:
Что, бельчонок, сбежать вздумала?
Что ж орешь ты так, надежа-царь, говорю недовольно, ухо потирая, сам подумай, куда сбегу я, если мы под землей? Работу закончила, трав вот набрать пошла и под солнышком уснула.
Оно и видно, смеется с чего-то, настроение хорошее, и на ноги мои голые, ибо в подол трава собрана, смотрит. Поспала на солнышке, и в два раза больше веснушек на щеках высыпало! и по щеке меня погладил, губу задел, сам облизнулся. Перегреешься ведь, заболеешь, белочка. Садись на Бурку, рыжая, домой тебя отвезу.
Да какой это мне дом? удивилась я, от него отступая. Дом у меня где батюшка с сестрицей ласковой, а тут у меня тюрьма мрачная с хозяином злым, яростным.
Нахмурился он, за руку схватиля и ойкнула, выдернула, к груди жму, баюкаю укушенную.
А ну-ка, белка, руку покажи, повелел Кощей. Я ладонь недовольно протянула, он тряпицу размотал, укус увидел, головой покачал и давай мне над запястьем заклинания шептать. Шептал-шептал, пока не зажило все. Погладил мне руку, да так и остался рядом, пальцы мои сжимая. Стоит, глаза туманятся, зубы скалятся, дыхание сбиваетсятяжело, видимо, колдовство далось. Ой, тяжелоуже в волосы пальцы запустил, к губам клонится, не остановлюбыть беде!
А чего это ты, владыка подземный, за простой девкой в погоню бросился, сам белы царски рученьки прикладываешь, не брезгуешь? спросила я ядовито. Али нравлюсь я тебе?
Он глазами сверкнул и рычит:
Извести меня решила, беда-девка? Что ты жилы из меня тянешь, что, нос задрав, ходишь? Да ты знаешь, сколько таких, как ты у меня бывало? На ночь приходят, кланяются, утром уходят, руки целуют!
Это за что же целуют, заинтересовалась я, радуются, что только ночью потешился, на день не оставил? Так давай руку, поцелую два раза, чтобы и про меня мысли свои бесстыжие оставил.
А целуй, говорит зло, руку протягивая, да приговаривай, спасибо, господин.
Я ладонь его взялаперстень зеленью мерцает, пальцы напряженные, наклонилась, и целую.
Спасибо, господин, говорю.
И еще раз.
Спасибо, господин, кланяюсь.
И еще.
Спасибо, господин.
Он руку выдрал, зубами заскрипел, меня к себе дернултолько травы из подола и посыпались.
Ох, белка, хрипит, доиграешься. Ох задеру сарафан да поучу тебя!
Тут я вижу, побелел весь, глаза огнем полыхают, руки жадные уже всю спину изгладили, сарафан вверх тянут. Все, Алена, довела мужика, нет бы остановиться раньше! Кто ж тебя, козу, на веревке дразнить тянул?
Струхнула я, глазки к земле опустила, голос тихонькой сделала.
Прости, говорю, меня, владыка подземный, Полоз великий, хочешь, молчать буду, слова больше тебе не скажу?
Ты лучше поцелуй меня, просит меня в ответ сипло да с усилием, а сам пальцами волосы мои лохматые, кудрявые, перебирает, затылок мне трогает, шею ласкает. Что я, страшилище какое?
Да нет, смотрю на него завороженно, красив ты, полоз, сам это знаешь.
Или противен тебе? спрашивает, по спине меня гладя. Или боишься?
Дивлюсь я с тебя, Кащей Чудинович, отвечаю честно, то ты весел, как солнышко, то хмур, как туча грозная. Улыбаешьсяи самой улыбнуться хочется, а как мрачнеешьтак хоть под землю хоронись. Перемен настроения твоего боюсь, сейчас добр ты, а потом словом хлещешь. А тебя самого, нет, не боюсь. Сама удивляюсь, но не страшен ты мне.
Так почему, спрашивает ласково прямо в губы голосом своим рычащим, одним поцелуем одарить не хочешь?
Это ты, хозяин, с жиру бесишься, твержу я, а сама про себя в ужасесейчас точно ведь завалит, и до сеновала не подождет. Ты привык к лебедушкам сочным, мягким, да наскучило тебе однообразиеворобья захотел костистого, ворону горькую. Попробуешь, покривишься и снова к лебедям пойдешь, отвернулась, в грудь его толкнула. Не буду тебя целовать! Мои поцелуи батюшке родному, сестрице любезной, да другу сердечному предназначены. А ты уж точно не батюшка, не сестра, да и сердце мое не трогаешь.
Он меня как держал, к себе прижимаятак и отпустил резко, захохотал обидно.
Да что ты о себе возомнила, ревет грозно, чернавка! Я в твою сторону и глянуть лишний раз боюсь, чтобы не испугаться. Мимо я проезжал, случайно тебя увиделпроветриться выехал, вот и решил пошутить, посмотреть снова, как краснеть будешь. Что ты там пожелала, молчать? Вот и молчи. Чтоб ни слова от тебя не слышал! И в город пешком пойдешь!
Вздохнула яопять гордыня в нем вскипела, опять он словами меня отхлестал. Что же ты царь нетерпеливый такой, не видишь, что ли, как смотрю на тебя, меня обижающего? И такая горечь меня взяла горькая! Поклонилась ему в пояс, чтоб не видел, как слезы из глаз потекли, да так и стояла, пока он на коня не вскочил, бедного Бурку не пришпорил и не поскакал по лугам, злющий, как рой осиный.
А я, домой когда с травами вернулась, к собакам заглянула. Псица, что меня укусила, лежит, вздыхает, глазами виноватыми смотритмол, прости, не со зла я, а от боли лютой.
Ну что ты, бормочу, не виноватая ты. Тут и человек-то с обиды кусается, а ты тварь четырехногая, неразумная.
Высыпала травы, взяла ножик острыйпсица рычит, но смирно лежитподдела щепу, вытянула ее, гной выпустила, травами обмотала. Сижу рядом с ней и плачу, а псица мне слезы слизывает, собачьим духом обдаетне плачь, девка, спасибо тебе за заботу. Вот собакаа ласковее и понимающей иного человека.