Надо сказать, он немало экспериментировал, прежде чем открылись ворота. Подбирал к картинам то музыку (Дебюсси, Шнитке, Вагнер), то ароматы. Рисовал под кислотой, под грибами, под алкоголем. То не спал двое суток, то неделю не ел. В конце концов, отказался от всех стимуляторов и истязаний организмаони мешали и затмевали ум, а не продуцировали новое. С ароматами расстался (для успешного их воздействия требовался бы отдельный зал для каждой картины, чего он позволить не мог), музыкальное сопровождение оставил лишь для трех самых больших полотен.
Самое ценное, что вынес Гатынь из своих экспериментовособые отношения с красками. В одном из ЛСД-шных трипов (помнится, он рисовал пейзаж Таити под названием «Я там не был») краски, которые он переносил с палитры на холст, разом ожили: заголосили, забормотали, завыли и заныли. Охра сочно язвила насчет его амбиций (рисовать то, что видел лишь на фото, да у Гогенафи!..), кадмий тонко подхихикивал (да-да, чрезвычайно напыщен! смешон!..), алый капут-мортуум, пульсируя и громко икая, предлагал сжечь мазню и хорошенько напиться, изумрудная зеленая болтала взахлеб о своей натуреизобильной, целительной, плодоносящей, а сиена отчего-то так его возненавидела, что норовила плюнуть в глаза с холста своим густым ядом Только ультрамарин молчал, тая под собой морские глубины, диковинных рыб и придонных чудовищ, и он был благодарен безмерно за эту тишину и глубину.
Ультрамарин (из самаркандского лазурита) и прежде был любимейшей его краской. А после трипа Гатынь явственно почувствовал, что и краска его любит. Молчаливо и преданно.
С тех пор все они так и остались живыми: страстными, буйными, капризными, покладистыми. Гатынь давал им домашние прозвища: белила ласково называл Гробиком (потому что цинковые), лазурьПастушкой, золотистую охруОдуваном, темную охруКомпостом, ультрамаринто Сен-Жерменом, то Незнакомкой. Любил сочетать не сочетаемое: ставить в пары краски, терпеть не могущие друг друганаслаждаясь их возмущением. Флиртовал, воевал, дружил, очаровывался и разочаровывался, ненавидел, поклонялся. Слышал, как ноты, смаковал, как острые деликатесы и пирожные
«Возлюби ближнего своего, прошептал Гатынь, кусая угол подушки и покрываясь испариной, и каждый куст, и каждую травку, и весь этот милый, путаный, отвратительный хаос»
Вот уже пять месяцев, как он не прикасался к кистям и краскам. На остров можно было взять с собой до двадцати килограммов личного багажа. За счет одежды, обуви, книг он мог бы привезти столько холстов и красок, что хватило бы года на два-три. Но Гатынь не взял ничего: ни любимую Незнакомку, ни смешливую Пастушку, ни хмельной Мортуум. Не взял даже коробку с пастелью, даже угля и мелков.
Разве можно любимых друзей и детей обрекать на тюрьму? Он наказан и, наверно, заслуженно, но распространять свою кару на них не вправе.
Таким образом, Гатынь наказал себя дополнительноотняв самое главное. Лишив существование смысла.
Поэтому надо уйти. Уйти самому. Сам.
Беспорядочные голоса птиц говорили, что уже утро. Из-за плотной занавески на единственном окне пробивался розоватый свет. Гатынь отбросил одеяло и поднялся. Предрассветный озноб охватил с головы до ног, и зубы непроизвольно выбили дробь. Это было так в унисон с его страхом, что он усмехнулся.
Он принялся одеваться, чувствуя, как руки отказываются служить, словно слуги, бросающие хозяина, когда он разорен и на краю гибели. Долго причесывался, смиряя непослушные пружинящие волосы, унимая дрожь в пальцах.
Выйдя на воздух, Гатынь отметил, какой контрастный, с кричащими красками выдался рассвет. Кобальтовая половина неба без нежного, размытого перехода загоралась густо-розовым. Небесная плоть казалась воспаленной, болезненной, а ало-блестящий шарик солнца навевал неприятные ассоциации со зреющим фурункулом.
Впрочем, усмехнулся он, что за отвратная человеческая привычка окрашивать природу в колер своих депрессий, тревог и страхов. Отличный рассвет. Чересчур «фломастерный», правда, зато сильный и звучный. Пьяница-Мортуум был бы здесь кстати: лидировал бы и бушевалв паре с язвой-Кадмием.
В похожей манере любят раскрашивать небеса художники, подвизающиеся в многочисленных фирмах, творящих виртуальные миры. Гатыня не раз пытались привлечь к подобной, весьма денежной, работе, но он с негодованием отказывался. В ненастоящих мирах и искусство фальшивое, ненастоящее. Бедные, убогие «виртуалы», вынужденные взирать на китч и мазню, питаться пошлятиной
Впрочем, они неизмеримо счастливее егонынешнего. От самого страшного маньяка, самого безжалостного убийцы они могут избавиться одним нажатием кнопки. Выключить, вырубить, если прискучил «ужастик» и захотелось чего-то новенького.
Стереть немигающе-змеиный взгляд палача. И продолжить бесцельное странствие, взирая на глупые, аляповатые, бездарнейшие небеса и кислотно-зеленые джунгли
Гатынь брел тропинкой, которой не раз ходил прежде. Она петляла меж валунов, напоминавших черепа зеленошерстых мамонтов, на пару с мелким болтливым ручьем огибала поваленные ветром стволы кедров, запутывалась в густых зарослях и, наконец, выводила к поляне в окружении высоких деревьев. В центре ее стоял прекрасный металлический зверь. Вернее, птица. Готовая сорваться и улететь, отряхнув со своих колес песок жалкого, стиснутого со всех сторон водой миркаулететь туда, где всё справедливо, устойчиво и не страшно. Где можно рисовать и не бояться завтрашней смерти.
Гатынь обнаружил поляну в самые первые дни и с тех пор нередко забредал сюда. Ему нравилось смотреть на вертолет, заключенный в прозрачную сферу защитной волны. Нравилось и само место, укрытое от ветров и шумов. Он решил построить здесь хижинулишь только серебристая птица закружит пропеллером и растает в небе, оставив после себя примятую колесами траву.
Поляна находилась достаточно далеко от хозяйственных строений и побережья, поэтому других претендентов на участок не предвиделось. Построив в этом месте жилище, можно было обрести то единственное, чего Гатынь жаждал от жизни на островеполное уединение. Скит. В каждый свой приход сюда он мысленно размечал участок, прикидывал, в какую сторону лучше прорубить дверь, какой высоты сделать стены. Он решил, что убежище его будет совсем небольшимскит и не должен быть просторным, из двух материалов: природного камня и кедровых бревен. Щели между валунами можно заделать землей, смешанной с глиной, и тогда они зазеленеют яркими прожилками мха. Скат крыши будет вырастать из земли, присыпанный толстым слоем почвы и торфа, и со временем на нем вырастет мелкий кустарник, болиголов и брусника
В ясные дни славно будет валяться на такой крышепружинящей живой перине с вкраплениями белых и желтых звездочек-цветов. А в долгие зимние вечера он будет переворачивать в железной печурке пекущуюся на углях картошку. У порога в любую погоду будут шнырять, подбирая рассыпанные крошки, бурундуки и белки.
Вот только чем занимать себя, помимо хозяйственных забот и лежания, в долгие летние дни, в протяженные зимние вечера? Ведь ни красок, ни кистей он не взял. Наказал себя на веки-вечные: не за то, что убил выродказа то, что не сумел объяснить как следует и оправдаться.
Наказал Но ведь руки он не отрубил? И глаза не выколол. И мозг свой не рассек на маленькие кусочки. Он построит себе дом из камней и бревен, из мха и землии это будет картиной. Он выложит мозаику на траве под окном, из гальки и ракушекснежно-белое, серое и пестрое на ярко-зеленом. Он сплетет гобелен из водорослей, тщательно подбирая оттенки. Он
Стоп. Ну, не смешно ли быть столь забывчивым?
Холмик его ждет. И березка. И ласковый прищур палача.
Еще в нескольких шагах от вертолета Гатынь почувствовал неладное. Подойдя вплотную, он протянул руку, но не ощутил, как всегда, прозрачной преграды, а коснулся холодной обшивки кабины. От неожиданности он отдернул ладонь. Потом вновь осторожно дотронулся, погладил блестящий металл.
Гатынь не думал, как и почему вертолет остался без защиты. Он только радовался, что может гладить его, осязать и, наверное, даже залезть в кабину. Его встряхнула и взбодрила шальная идея: перед отлетом начальства пробраться внутрь и спрятаться в просторном брюхе, среди мешков и ящиков. Если его не обнаружат до взлета, то уже не вернутся назад, чтобы высадить, ведь купол будет опущен! Конечно, его все равно задержат при выгрузке и отправят в лагерь, но это будет другой лагерь и другой остров. И всё там будет другое.