На меня оборачиваются головы в балаклавах.
Много денег, повторяю я. Хватит на всех.
Ко мне подходит один из террористов, я ожидаю удара прикладом, но он вместо этого направляет на меня ствол. Вот и все, думаю я. Однако нет. Он поводит стволом куда-то в сторону.
Туда? спрашиваю я.
Он кивает. Я шагаю по тропинке между могил. Меня провожают взглядом люди на выцветших фотографиях. Террорист следует за мной. Я захожу в тупик, путь перегораживает солидное надгробие высотой в человеческий рост. На этом кладбище я таких не видел. Григорий Федорович Знатный. Умер пятнадцать лет назад. Я оборачиваюсь на моего конвоира. Тот стоит в нескольких шагах от меня.
Чистое совпадение, говорит он. Однофамилец.
Горазд стягивает балаклаву, вытирает ей лицо.
Чешется, жалуется он.
Хуесос, говорю я.
Мне вот интересно, какой петух тебя должен клюнуть в жопу
Ты совсем охренел? От злости у меня перешибает дыхание.
Чтобы ты написал хоть что-то? В общем, так, говорит Горазд. Можешь считать это последним предупреждением. И заодно подарком.
Березы покачиваются, будто сонные часовые. В их кронах, словно черные нимбы, висят аккуратные вороньи гнезда.
Подарком? спрашиваю я.
А чем же еще? Я даю тебе материал.
Ты о чем вообще?
Слушай, не привередничай. Это лучше, чем ничего. Приверженцы позабытой секты устраивают в центре Москвы кромешный ад и хотят организовать переселение душ. Мир живых и мир мертвых. День быков, День волков, День ветра. По-моему, поэтично, ты так не считаешь? А как тебе экранный главарь? Оригинальная находка, м?
Ты все это затеял, чтобы припугнуть меня?
Напомнить о контракте.
Нет никакого контракта! кричу я.
Как это нет?
Кто все эти люди?
Да так статисты. У них даже автоматы не заряжены, признается он.
Я шагаю в его сторону.
А мой заряжен, предупреждает Горазд. Слушай, пойми: ты не первый. Контракт есть контракт. По нему придется заплатить рано или поздно. Вариант первыйкнигой. Вариант второйсам понимаешь.
Что значит я не первый?
В смысле, творческие людинарод непостоянный и, как правило, демотивированный. Иногда приходится их подтолкнуть в нужном направлении. Как сейчас.
Ничего не понял.
Горазд улыбается, словно заготовил убийственное объяснение.
Ты думаешь, зачем была нужна Вторая Мировая?
Что? Как зачем? Чтобы избавиться от Гитлера.
К черту этого шизанутого пейзажиста! Она была нужна, чтобы было о чем писать Хемингуэю, Воннегуту, Алексиевич и Анне Франк.
Это уже перебор, говорю я, ты спятил. Еще скажи, что это тоже твоих рук дело.
Он молчит. Пожимает плечами.
Тебе конец, напоминаю я. Скоро здесь будут менты.
За меня не беспокойся, отвечает Горазд.
Он натягивает балаклаву.
Чешется, повторяет он.
Вся эта история про вайнахцев, их дебильные легенды и мир мертвыхнесусветная чушь, говорю я.
Почему же? Недурно получилось. Да и какая тебе разница? Основано на реальных событиях отлично продается.
Он разворачивается и идет к своим. Обо мне он и думать забыл. Я, как намагниченный, тороплюсь не отстать.
Я не хочу об этом писать, говорю ему в спину.
Ты вообще не хочешь писать. Это не означает, что ты имеешь право не писать.
Нашего отсутствия, кажется, никто не заметил.
Приступаем к пятой фазе! командует Горазд.
В этот момент один из террористов вздрагивает и хватается за грудь. Из рощицы неподалеку вспархивают испуганные птицы. Подранок воетпронзительно, трусливо, подняв голову к небу. Все прочие бросаются врассыпную. Я теряю из вида Горазда, он смешивается с толпой. Стрекочет очередь. Березы покачиваются, будто сонные часовые. Я падаю на землю, потому что хочу жить.
Глава двадцать четвертая
Сначала я действительно хотел написать об этом книгу. Вокруг захвата заложников поднялся серьезный шум. Все было на видео, начиная от вторжения в кинозал и заканчивая расстрелом террористов на кладбищерасправу зафиксировал видеорегистратор, установленный в микроавтобусе. Наша перепалка с Гораздом у могилы Григория Знатного в кадр не вошла. Лекцию экранного террориста разобрали по косточкам. Каждое слово, пауза и ухмылка была поводом обвинить его в сумасшествии. Уже спустя пару недель после захвата три крупных издательства выпустили нон-фикшн, посвященный вайнахскому язычеству.
Меня вновь приглашают на ТВ, я с большой неохотой рассказываю о том, как чуть было не отправился в путешествие по миру мертвых. В Бестселлере намекают, что будет ошибкой не воспользоваться ажиотажем.
Ранним утром я честно сажусь за компьютер и открываю текстовый редактор. Как-то раз меня пригласили на кинофестиваль, печатаю я. Удаляю текст. Моя фамилия Стеблин, и я тот самый случайный прохожий, который спас Удаляю. Терроризмэто чума двадцать первого века Удаляю. Мне хватает пяти-шести попыток, чтобы понять, что я не смогу ничего написать на эту тему. Проблема еще и в том, что я-то знаю: все было спектаклем, подставой, показухой. Но рассказать об этом означает низвести террористический акт до состояния фейка. Читать о таком скучно и неловко. Меня посчитают идиотом.
Горазда среди уничтоженных террористов не было. Не представляю, как ему удалось скрыться. Месяц меня рвет на части: я не могу писать, но и не писать тоже не могу. Я знаю: Горазд не простит моего бездействия, штрафные санкции в этот раз будут еще серьезнее, хотя что может быть серьезнее, чем оказаться в лапах религиозных фанатиков.
Для меня бесспорно: в моей апатии повинен исключительно Горазд. Невозможно сосредоточиться на творческой работе, находясь под столь сильным давлением со стороны. Если бы он оставил меня в покое, если бы не довлел своим угрожающим присутствием, если бы его вовсе не существовалокнига была бы уже готова.
Плохому танцору мешают яйца, а плохому писателю, очевидно, его враги. Я бы, пожалуй, прикончил Горазда, если бы знал, как его найти. Казалось ли мне странным, что человек, представляющийся литературным агентом, в состоянии организовать теракт? Даже не знаю. Наверное, на тот момент, я уже понимал, что Гораздэто нечто большее, чем его внешний вид, слова или действия. Его всемогущество легко укладывалось в фантастичность сюжета, заложником которого я стал. Мне оставалось надеяться, что в рамках этого сюжета я не могу погибнуть. Ведь я главный герой, не так ли?
Не знаю насчет гибели, я, как видите, до сих пор жив, а вот неприятности были еще впереди.
Поступает звонок от Семена Кривоногова, я мучительно стараюсь вспомнить, кто это такой. Он говорит, что прилетел в Москву, и ему хотелось бы встретиться. А, вспоминаю я, это адвокат Нины Стеблиной. Насколько я помню, у нас были незакрытые вопросы по нескольким объектам в Барселоне, и он хочет их обсудить. Поэтому я сразу соглашаюсь на встречу. Адвокат говорит, что удобнее будет встретиться у него, он снимает квартиру недалеко от Останкино. Договариваемся на вечер. Я кладу трубку и лениво размышляю, что это вдруг его принесло в Москву. У него же в Киселевске, по его уверениям, дел невпроворот.
Я рад, что нашлись какие-то дела на вечер. Теперь, по крайней мере, есть чем оправдаться перед самим собой.
Я приезжаю к назначенному часу, и хромированный лифт мчит меня на верхний этаж элитной высотки. А неплохо провинциальный адвокат зарабатывает, может себе позволить. Ручаюсь, что ему от наследства Стеблиной тоже что-нибудь перепало, только непонятно, как он это провернул. Ладно, не суть.
Адвокат непривычно молчалив, он приглашает меня занять глубокое кресло в гостиной. Я бы сказал, что у него скорбный вид, словно он собирается сообщить мне печальное известие о еще одном моем родственнике. Но все выходит наоборот. Как только я сажусь в кресло, из соседней комнаты появляется круглолицая дама с неподвижным лицом в допотопном брючном костюме и неуместном колье. Она садится напротив меня, складывает руки на колени. Адвокат не смотрит на нее, он изучает мою реакцию.
Не узнали? спрашивает он с улыбкой.
Я мотаю головой. Адвокат ободряюще смотрит на женщину.
Я же говорил, обращается он к женщине. Этому хирургу надо премию выписать.