Я думаю, 17, неуверенно ответил он.
Нет, Герман. Мне совсем не 17, и даже не 16. Мне 14, и завтра, после допроса следователя, меня определят в приемникраспределитель, а после сдадут в интернат, из глаз моих безудержно текли слезы, я закрыла лицо ладонями, не в силах больше сдерживать плачь.
Герман обнял меня.
Настенька, не плачь, милая, все будет хорошо.
Я крепко прижалась к нему, продолжая плакать.
Герман задумался. Конечно, он не перестал любить Настю, ее возраст не пугал и не отталкивал его, он готов был ждать ее сколько угодно, лишь бы однажды назвать ее своей, но ситуация стала сложнее.
Настенька, нежно сказал он. Я никому не отдам тебя, слышишь, никому. Я очень люблю тебя. Я буду ждать, маленькая моя, я никому не отдам тебя.
До рассвета оставалось пару часов, а днем предстояло много дел. Герман расстелил мне постель, сам остался сидеть в кресле. Я не могла спать. Уткнувшись носом в подушку, я продолжала плакать. Герман лег рядом со мной.
Настенька, иди ко мне, он повернул меня к себе лицом, я уткнулась носом ему в грудь, он крепко обнял меня и поцеловал в щеку. Настенька, маленькая моя все будет хорошо, тихо шептал он.
Я так и уснула, крепко прижавшись к нему.
В восемь утра нас разбудил звонок следователя, номер телефона вчера оперативнику оставил Герман. Следователь требовал, чтобы я явилась в отделение.
Началось, пробормотала я, вставая с постели.
Умылась, привела себя в порядок и поняла, что у меня образовалась проблема.
Гера, мне бы как-нибудь домой попасть, сказала я.
Но дом опечатан, туда пока нельзя, ответил он.
Но у меня, кроме паспорта, ничего нет, мне даже переодеться не во что.
Съездим к следователю, потом решим этот вопрос, успокоил меня Герман.
Пока мы ехали в отделение, Герман разговаривал по телефону.
Алло. Папа, привет.
Привет, Герман, ты где?
Папа, мне необходимо задержаться в Ивановске дня на три.
Что случилось? Ты снова взялся за старое?
Нет, папа. Дело очень серьезное, это не телефонный разговор. Я приеду и все объясню.
Хорошо, пока.
Пока, папа.
* * *
В кабинете следователя, помимо него самого, сидел оперативник и две женщины в гражданском, как выяснилось позже, представительницы опекунского совета. Следователь все-таки установил, что допрашивать меня еще нельзя и сегодня пригласили представительниц. Спрашивал он тоже, что и вчера оперативник. Я повторила все, что видела и знала. Потом он разложил передо мной десяток фотографий, на которых я опознала всех четверых, что были вчера. В милиции знали кто они, но никак не могли их «взять». Следователь закончил допрос и ко мне обратилась одна из представительниц.
Скажи, Настя, у тебя есть кто-то из родных? спросила она.
Нет, ответила я.
Но ты же понимаешь, что тебе всего 14 лет и ты не можешь жить одна. Я думаю, уже сегодня ты должна поехать с нами, говорила представительница с явным безразличием.
Но как же похороны? растерянно спросила я.
Похороны возьмет на себя государство, а ты пока побудешь у нас. Возможно, найдется семья, которая захочет тебя удочерить, было видно, что ей глубоко наплевать на меня, она просто делала свою работу.
«Интернат! Сегодня! Сейчас! Нет!!!»
Я обреченно посмотрела на Германа.
Уже есть семья, которая готова удочерить Настю, уверенно сказал он.
И что же это за семья? язвительно спросила представительница.
Марк Генрихович и Марта Аскольдовна Гретман. все так же уверенно отвечал Герман.
(Гретманздесь и далее, произносится через «э» Грэтман).
Услышав эту фамилию, представительницы, как-то поутихли, впрочем, как и следователь, которому Герман предъявил паспорт, когда мы вошли в кабинет, он даже разрешил Герману присутствовать на допросе.
К вам, в опекунский совет они смогут подъехать через неделю, продолжал Герман. И похороны мы организуем сами. Когда мы можем забрать тела покойных? он обратился к следователю.
Я думаю, около полудня, сегодня, ответил следователь.
Всего доброго, сказал Герман присутствующим в кабинете следователя, взял меня за руку и вывел из кабинета.
Началась сумасшедшая суета. Дом все еще был опечатан и родителей привезли домой к соседке, с которой дружила мама.
Похороны организовал Герман, точнее похоронное бюро, которое Герман проплатил. Родителей привезли и внесли в дом. Я готова была сойти с ума, увидев их.
«Папа! Мама! Мамочка!»
Я бросилась к гробу матери и начала рыдать, не замечая никого вокруг.
Мама! Мамочка! кричала я, обнимая ее гроб. Мамочка! Милая моя, не оставляй меня одну! горько и жалобно рыдала я у гробов родителей, не желая отходить от них.
Герман взял меня за плечи, пытаясь поднять меня от гроба.
Пусти! кричала я. Я не хочу уходить от них! Я не хочу оставаться без них!
Я хочу с ними! Мама!!!
Герман перестал отстранять меня от гробов, просто держал за плечи. Я безудержно рыдала еще минут сорок, целуя то отца, то маму.
Мамочка, папочка заберите меня с собой! Не оставляйте меня одну! Ну, пожалуйста!
В комнату вошли мужчины, пора было выносить гробы из дома.
Не-е-е-е-т! закричала я.
Герман изо всех сил прижал меня к себе. Соседка подала ему стакан с успокоительным, он взял его и поднес к моим губам.
Настенька, выпей, маленькая моя, тихо сказал он.
Как мне жить дальше, Герман? спросила я, выпив успокоительное и посмотрев на него.
Он не знал, что мне ответить и снова крепко обнял меня.
Напившись успокоительных, я перестала истерить, лишь крепко сжимала ладонь Германа, который не отходил от меня ни на минуту.
Стоя на кладбище, перед покойными родителями, я уже не рыдала и не убивалась. Я смотрела на маму и думала: «Ну как же так, мамочка? Как я теперь одна? За что тебя больше нет со мной?» В душу закрадывалась пустота. Пустота и тупая, ноющая боль в груди и все Душа кричала, разрываясь от боли, но я не могла плакать, вместо слез на щеках, в душу забиралась жестокость. Лишь несколько слезинок скатилось по моим щекам, когда я в последний раз целовала родителей. Позже, став старше, я не позволяла себе плакать никогда, боль, поселившаяся в сердце, не давала этого сделать, вместо слез на глазах в душе становилось все больше жестокости.
«Сегодня я осталась совсем одна. Что дальше?»
Поминальный обед для соседей заказали в кафе. Мы с Германом туда не пошли, отправились к нему домой. Приехав, он наскоро накрыл стол, поставив на него бутылку водки. Налив рюмки, он протянул одну мне, я растерянно взяла ее, не решаясь выпить.
Ты ни разу не пила? удивился Герман.
Нет, сухо ответила я.
Я не настаиваю, но я бы на твоем месте выпил, сказал он.
Как ни странно, но выпила я легко. Наверное, состояние было настолько отрешенное, что даже водка, сегодня, была «водой».
Тебе очень плохо? спросил меня Герман, наблюдая, как легко я «опрокинула» первый в жизни стакан водки.
Не знаю. Какая-то, до сих пор неведомая мне, тупая ноющая боль в груди. Боль и пустота, ответила я. У меня хватит сил жить дальше, но я не знаю как. Против меня закон, а я совсем одна, что со мной будет в интернате, я даже представить не могу, как я смогу там жить.
Герман сидел напротив меня и, взяв мои ладони в свои, внимательно посмотрел мне в глаза.
А, как же я, Настя? Ты совсем не воспринимаешь меня всерьез?
Ты хочешь, чтобы тебя посадили из-за меня? Малолетки, Герман, не рядовой гопстоп и просто откупиться, вряд ли удастся, даже тебе.
Ты разве не слышала, что я сказал дамам из опеки?
Да, сегодня тебе удалось запудрить им мозги и они меня отпустили, но через неделю они снова станут искать меня и найдут, мрачно ответила я.
А я никому не пудрил мозги, я говорил серьезно, возмутился Герман.
Ты с ума сошел?
Ты против?
Я против того, чтобы ты сошел с ума.
Я встала и начала убирать со стола, водка не дала желаемого результатая была напряжена и расстроена, да и Герман тоже. Он встал из-за стола, прошел до окна и закурил, я подошла и обняла его со спины.
Герман, я очень благодарна тебе за все, что ты сделал для меня. Я не хочу расставаться с тобой, очень не хочу, но ты же знаешьчудес не бывает.