Известный графоман
Пять лет писал роман.
И на роман ушло
Гусиное крыло.
Молодой Гёте написал быстро, энергично и, конечно, не одно гусиное перо излохматил Так что же мы имеем с гуся, кроме, разумеется, перьев? Имеем чистосердечно и подробно рассказанную историю несчастной любви. Уязвлённому сочинителю ещё нет и двадцати пяти лет, на прозаическое произведение крупной формы, называемое романом, он посягнул впервые. Как правило, в подобных случаях (и до Гёте и после него) всё написанное остаётся личным опытом автора: полегчалои слава Богу
Но, наверное, в руке молодого и малоискушённого жизнью автора было волшебное гусиное перо. Или было онос гуся-колдуна, который в прошлой жизни был волшебником. Так это или иначе, но произошло чудо!
Публикация романа стала молнией, разделившей немецкую литературу на два периода: до «Вертера» и после «Вертера». Как и положено после молнии, грянул гром
Служители церкви усмотрели в романе злостные грехи заглавного героя: «праздность», «безмерное самолюбие» и «любовь к замужней женщине». Помимо этого обвинили автора в безбожии и нарушении христианских заповедей. Изругав вдоволь, отцы церкви вопрошали: «Почему же никакая цензура не воспрепятствует печатанию подобных сатанинских соблазнов?»
Отцов-священнослужителей можно понять. Веками они призывали к смирению и покорности. Внушали, что жизнь мирянина есть долина скорби. И что Бог терпел и нам велел. И что жизнь твоя Богом дадена, и только Ему разрешено её забрать. А ты жди терпеливо, когда это случится.
Страстная душа Вертера не утерпела и нарушила всё сразу. За что и была подвергнута преследованиям.
Против книги решительно высказался лейпцигский теологический факультет. В январе 1775 года в городской совет было направлено прошение о запрете «Вертера». Незамедлительно последовал ответ: «Высшая комиссия категорически запрещает всем книжным лавкам и типографиям продажу вышедшего сочинения под названием «Страдания юного Вертера» под угрозой штрафа в десять талеров».
Щепетильный праведник Лихтенберг резюмировал: «Кто не направляет свои таланты на поучение и улучшение другого, тот либо плохой, либо в высшей степени ограниченный человек. Одним из них, должно быть, является автор страдающего Вертера».
Заметим в скобкахдиагноз не подтвердился.
Ну, что взять, Серкидон, с этих, скажем по-пушкински, зоилов, хорошо отшлифованных обществом, на все пуговицы (чтобы ничего не дай бог не выскочило) застёгнутых? Они отпылали, они скучны, дистиллированы страхом, и поэтому не способны на эмоциональный отклик.
Но не все немцы были таковы! Роман-молния разделил не только немецкую литературу, но и немецкое общество. Выявил бунтарей, не желающих жить по канонам полусонных бюргеров, жить в полнакала, в полголоса и по штатному расписанию от церковников, якобы получивших мандат от Самого. Люди, полные страстей, восприняли роман как долгожданный «луч света в тёмном царстве».
Самые восторженные отзывы Гёте получил от товарищей по литобъединению «Буря и натиск» (Sturm und Drang ).
Литературный критик Кристиан Шубарт писал: «Я сижу с сердцем, облитым слезами, с тревожным чувством в груди, из глаз моих струится сладостная боль, и говорю тебе, читатель, что я только чтопрочёл? «Страдания юного Вертера» моего любимого Гёте. Нет, проглотил. Критиковать эту вещь? Если бы я мог это, у меня не было бы сердца. Купи книгу и прочти сам! Но не забудь при чтении своего сердца!»
Молодой граф Фридрих Штольберг (автор слов к несравненной Баркароле):
«Вертер! Вертер! Вертер! О, что за книжка! Так ещё ни один роман не трогал моего сердца. Гёте просто замечательный человек, я бы с удовольствием обнял его во время чтения!»
У многих, ой у многих появилось такое желание: обнять автора. Если не обнять, то хотя бы пожать руку познакомиться увидеть, издалека. Гёте вошёл в моду ( Ой, знаешь, кто это пошёл Смотри, смотри: Гёте, тот самый Гёте Ты что, не читал?! Гретхен, ты глянь, опять синий фрак, опять серая шляпа, вот придурки, «Вертера» начитались)
Да-да, «вертеровский костюм» (Werthertracht) стал моден и во Франкфурте, и по всей Германии. Поклонники романа ходили в синих фраках с жёлтыми жилетами и в круглых серых шляпах. Дамы заказывали наряд Лотты«простенькое белое платье с розовыми бантами на груди и рукавах».
Остановить «Вертера» уже было невозможно. Роман печатали «пиратским» образом, распространяли из-под полы.
А что же семейство Кёстнеров, которому автор прислал дарственную книжку? Легко предположить, что всеобщих восторгов Кёстнеры не разделили. Оно и понятно. Представим себе семейное прочтение, к примеру, данного места:
«Мне быть её мужем! О господи боже, меня сотворивший, если бы ты даровал мне это счастье, вся жизнь моя была бы беспрерывной молитвой. Я не ропщу, прости мне эти слёзы, прости мне тщетные мечты! Ей быть моей женой! Если бы я заключил в свои объятия прекраснейшее создание на земле Я содрогаюсь всем телом, Вильгельм, когда Альберт обнимает её стройный стан Сказать ли правду? А почему бы не сказать, Вильгельм? Со мной она была бы счастливей, чем с ним! Такой человек, как он, не способен удовлетворить все запросы её сердца. В нём нет чуткости Как бы это объяснить? Он не способен всем сердцем откликнуться, ну, скажем, на то место любимой книги, где наши с Лоттой сердца бьются согласно»
На этом месте глава семейства прервал чтение и мрачно сказал:
«Гёте свихнулся.
Но, Ганс, там речь идёт о чёрных глазах, а у меня.
Причём тут глаза, и обиженный прототип зашвырнул книжку в угол»
Действительно, причём тут глаза, когда предельно ясно, что Вертер не что иное, как alter ego Гёте, у них сходны мысли, характеры и даже дни рождения совпадают28 августа. Среди бела дня в доме Кёстнеров настала полночь. А полночь всё возвращает на места: ясно, где тыква, где мыши и кто та крыса, которая в подробностях выставила на всеобщее обозрение и сугубо доверительные беседы, и весьма интимные ситуации
Но что для мира семейство Кёстнеров? Всего лишь два недовольных читателя. Мир продолжал рукоплескать, роман продолжал потрясать умы, очаровать души и пленять сердца.
Крепко жму Вашу руку, и до следующего письма.
-21-
Приветствую Вас, Серкидон!
Проходил я мимо Музея Арктики и Антарктики, что на улице Марата, и, грешным делом, чуть было не перекрестился. Мало кто знает, что это бывшая Единоверческая церковь, и уж вовсе позабылось то, что богослужения тут проводил Алексей Алексеевич Ухтомскийстароста этой обители Божей.
Когда большевики начали национализацию (грабёж, иными словами), прихожане что смоглипопрятали. Старосту по подозрению в укрытии церковных ценностей арестовали, но добиться от него ничего не смогливыпустили. Так во второй раз вышел Алексей Ухтомский из большевистской тюрьмы. Первый раз вышел из Лубянской ВЧК, куда попал за вольные разговорчики в строгом революционном строю. В застенках читал учёный сокамерникам лекции по физиологии.
Большинству слушателей эти знания не пригодились, поскольку дело было в 1921 году, выпускали тогда из Лубянки неохотно. Охотней расстреливали. Чекисты и «лектора» с лёгкой душой шлёпнули бы, но учёная братия всполошилась, нашлись заступники из высших кругов, и пришлось «контру» выпустить
Алексей Алексеевич из рода князей Ухтомских, богослов по первому образованию, защитил диссертацию«Космогоническое доказательство Бытия Божия». Работа над диссертацией привела начинающего богослова к мысли о безграничных, космических способностях человеческого разума. Носитель разумамозгизучал Алексей Ухтомский, уже будучи молодым учёным, под руководством профессора Введенского. В 1922 году, после смерти учителя, Ухтомский продолжил его дело и принял под своё начало кафедру физиологии человека и животных Петроградского университета.
Богата и разнообразна научная и общественная деятельность Алексея Алексеевича в двадцатые-тридцатые годы: преподавал, руководил, организовывал, избирался, выступал. Одним словом, был светочем знаний, причём знаний живых и страстных. Всесторонне одарённый человек, Ухтомский владел семью иностранными языками, играл на скрипке, писал пейзажи, портреты, иконы. В сфере его интересовархитектура, философия, литература.