Он полупривстал в кровати, его собственная неожиДанная ложь (на самом деле ничего такого ему не снилось) развеселила его. С удивлением заметил он, что ее лицо покрылось слабым румянцем, и, даже будучи изрядно близоруким, он почти не сомневался, что у нее на глазах были слезы. Нервно потирая одна о другую ладони, она шагнула к нему.
Торбен, тихо и чуть ли не с извинительной ноткой в голосе проговорила она, я беременна.
Мгновение он молчал, совершенно ошарашенный неожиданной вестью. «Проклятье»,подумал он. Затем, свесив ноги с кровати, присел на ее краю и принялся ерошить свою редкую шевелюру.
М-да, неловко пробурчал он, помня о своем решении быть с женой приветливым. Что ж, это не беда (но это как раз и была страшная беда!). Да и тебе не впервой!
Этот глупый и жалкий лепет разом открыл ему жуткую, непреодолимую пропасть, которая их разделяла: казалось, он вдруг заглянул в зияющую бездну. На миг ему было дозволено осознать полное одиночество Ингер. Затем все рассеялось, и в голове у него вихрем завертелись разные мысли. Самая четкая из них была такая: он должен уговорить жену избавиться от ребенка. Но сначала надо бежать от нее, уехать в город и там податься в какойнибудь темный трактир, где можно спокойно посидеть и обдумать случившееся перед свиданием с Евой. Этой ночью она сказала: «Хоть бы ребенка от тебя родить. Больше всего на свете хочу ребенка». Но он следил за тем, чтобы ничего такого не случилось, а вот с Ингер он оплошал. Должно быть, это случилось в ту проклятую ночь, когда Свендсен подсел к Ингер и начал за ней ухаживать. Зрелище смехотворное и невыносимое.
Ингер присела рядом с мужем на край постели и с какимто неуклюжим смирением обвила его шею руками. Поверх платья она надела большой белый фартук, а Торбен был в нижнем белье, он подумал: «Наверно, у нас обоих довольнотаки смешной вид».
Торбен, сказала она, тщетно пытаясь поймать его взгляд,ребенок нарушит не только твои личные планы. Сам знаешь, будет младенецмне никогда уже не завершить образование. От этой мечты навсегда отказаться придется.
Его передернуло при мысли об этом вечном образовании, и, желая, чтобы она отодвинулась от него, он сказал приветливоБудь добра, дай мне халат.
Запахнув на себе халат, он проговорил с деланным равнодушием, уже на пути в ванную комнату:
А нельзя ли избавиться от беременности? Ктокто, а уж тыто лучше других знаешь: нежеланные дети всегда чувствуют, что они в тягость родителям.
Этим он метилкак и выдумкой про сонв беспрестанные рассуждения жены о психологии, о ее «прерванных» занятиях, при этом он с изумлением признался себе, что почти не в силах удержаться от выпадов против Ингер. «И все же,подумал он, приметив в себе эту двойственность, эту потребность ранить душу Ингер и болезненную радость от сознания, что всякий раз он попадает в цель,и все же я посвоему к ней привязан».
Она подошла к ванной комнате и прислонилась к дверному косякусудя по выражению ее лица, к ней уже вернулось самообладание.
Может, ты и прав, холодно проговорила она,но в таком случае найди мне врача, который согласится проделать эту операцию.
Конечно, найду,с облегчением отозвался он, и на миг его охватило раскаяние: он вспомнил, что всегда, во всех жизненных испытаниях, Ингер неуклонно поддерживала его.
Торбен осторожно провел бритвой по своей тощей шее.
Такие операции делают каждый день,с излишней словоохотливостью продолжал он, это ничуть не страшней, чем вскрыть нарыв. Даже вроде бы и не больно. Да и закон в этом смысле склоняется к послаблению. Отнесемся к этому трезво. Без сантиментов.
Из нас двоих ты самый сентиментальный и есть,проговорила она со сдавленной злостью.
Он смерил ее быстрым, настороженным взглядом и ненароком поранил себе кадык.
Проклятие,в ярости выпалил он. Не знаю, зачем ты всякий раз потчуешь меня этими мерзкими эпитетами в те единственные десять минут, когда мужчина имеет право побыть наедине с самим собой. Когда мужчина бреется
он теряет мужественность,сухо прервала она его. Казалось бы, естественно отрастить бороду. Кстати, большинство журналистов так и делает. .
Может, в ее реплике и скрывалась какаято колкость, но Торбен предпочел этого не заметить. Он уже раскаивался, что вспылил. Но они с Ингер всегда так разговаривали друг с другом, их словесный поединок, возможно, сводился к тайному спору о том, кто же из них двоих самый даровитый. Пусть сейчас Ингер одержала верх. Торбену все равно. Просто ему хочется, чтобы она ушла, чтобы она не заподозрила неладное, видя, что он собрался вымыть ноги и сменить нижнее белье.
Чтото в ее повадке пугало его. «Может, она обнаружила чтонибудь?»мелькнуло у него в уме. Но ведь никаких видимых свидетельств не существует, даже ресторанного счета и то не осталось. Торбен сразу же, на месте, рвал счета на мелкие кусочки.
Вытирая лицо полотенцем, Торбен улыбнулся жене жалкой улыбкой.
А ты не могла бы сварить мне кофе?с подзеркнутой учтивостью спросил он ее. Мне надо как следует стряхнуть сон.
Конечно,сказала она. Самато я больше не терплю кофе.
С этими словами она исчезла, а у него пробежал мороз по коже от одной мысли, что она беременна. Он все никак не мог в это поверить. Прозрачный сгусток слизи, не больше пятиэревой монеты, рос и набирал силу в ее утробе, и какимто образом все это близко касалось его, Торбена. Нет, прежде всего надо выспаться. Голова словно пивной котел, в ушах стоит звон. Торбен наполнил теплой водой раковину и принялся мыть ноги, то и дело пугливо озираясь на дверь, которая не закрывалась, потому что однажды, много лет назад, когда Эрик, совсем еще малышом, заперся в ванной, пришлось вызывать слесаря и ломать замок. «Почему только Ингер не наведет в доме порядок?»мысленно подосадовал Торбен.
Но внизу в столовой царил полный порядок, стол был тщательно сервирован. Ингер достала из шкафа голубые салфетки, которые некогда сшила сама, еще в дни медового месяца. Салфетки появлялись на столе всякий раз, когда Ингер хотелось пробудить у мужа трогательные воспоминания. Но сейчас он смотрел на салфетки пустыми глазами, и ничего ему при этом не вспоминалось, зато один вид толстенького, пузатого чайника так неприятно напомнил ему прежние беременности Ингер, что он, не сдержавшись, раздраженно поморщился. Жена ведь никогда чая не пьет. Тонкий лучик весеннего солнца упал на потертый линолеум пола, и тут же лучик лег на руку Ингер, когда она наливала кофе мужуна ее широкую белую руку со вздутыми жилами и сероватобелыми, коротко подстриженными ногтями. Господи боже мой, научится она когданибудь следить за своими руками?!
Но надо, чтобы аборт сделал врач,сказала она таким тоном, словно муж спорил с ней,все прочие только халтурят.
Снова она чегото ждет от него! Ее взгляд давил его свинцовой тяжестью, он задыхался в кольце ее мыслей,и неукротимое стремление вырваться из этого плена и глотнуть свежего воздуха вблизи другого человеческого существа властно захватило его. Он торопливо проглотил горячий кофе, и на миг его захлестнуло непреоборимое, откровенное желание спрятать голову в ладони и разрыдаться. Он пересилил это желание и сказал: .
Можешь спокойно положиться на меня. Кругом уйма таких врачей.
Но на самом деле ни одного такого врача он не знал, да и вообще в свои сорок лет он ни разу не сталкивался с проблемой аборта.
Ингер перегнулась через стол, ее лицо вплотную придвинулось к лицу мужа.
Торбен, начала она,а так ли уж это необходимо? Неужели мы не справимся, если сейчас?..
Нет, поспешно, пугливо перебил он ее и увидал, как задрожала у нее нижняя губа, отчего обнажились пломбы на зубах у самых десен, а глаза ееи без того неопределенного цветамгновенно увлажнились и помутнели. У него же часточасто заколотилось сердЦе от страха. В панике он даже подумал, а не рассказать ли ей все как есть, может, она поймет его? Но тут он вспомнил эпизод с немкойи выпустил из рук, соломинку, за которую было ухватился. Сквозь завесу самообмана он вдруг отчетливо увидал истинную причину своего отчаяния, словно бы издевательски ему подмигивавшую: «Если у тебя будет трое детей, тебе ни за что не дадут развода. И Ева никогда не станет твоей».
Ингер встала и вышла на кухню. Торбен видел бантик фартука на ее спине и знал, что она стоит, прислонившись к холодильнику. Торбен был весь настороже, он ждал.