Честно говоря, даже сейчас, когда я относительно трезв, не могу вспомнить, о чем мы тогда говорили. Вроде беседа была по-кайфу (это с Курго-то? Ха.) Мы врезали еще пару раз (не более). Вода то убы вала, то прибывала, я чувствовал себя повелителем воды, главнокомандующим Н2О. Или того самого о-аш? Спустя какое-то время (мне показалось, что я нахожусь в ванной целую вечность, куда там Олафу Стэплдону с его миллиардами лет) воскрес, чувствуя себя освобожденным от бремени мессии, и обратился к себе с такой примерно речью: восстань, о раб! Ибо ты больше не раб. Эту мысль проваривал минуты четыре. Или шесть. А кто, собственно, сказал, что я был рабом? Если нет, если это не так (рассуждать мы будем, естественно, строго логически) честно говоря, мне эту мысль и сейчас закончить в лом, потому что я уже пьян. Хотя напиться как тогдаэто была бы самая настоящая поэзия. Теперь я почти не пью.
Я встал. То есть попытался. Встань и иди! Восстань! Восстань на площади Восстания. Скрючившись над бортиком ванны, я созерцал психоделическую картину: тапочки Курго плавали над безумным стеклом водышашки кафеля маячили черным и белым, мне хотелось принять горизонтальное положение, вырубиться, лечь и не маячить. Склеить слои. Еще мне хотелось того же самого. Горячая вода расслабляла. Что это такоето же самое? Послезавтра мне предстоит, пройдя через ряд красивых американских грузовиков, опять вытерпеть натиск одной недотраханной дуры. Ее нежность, так называемая нежность, обламывет так, что хоть кричи. Нет, лучше я останусь с Курго. По крайней мере, на то время, на которое она остается со мной. Да. Красиво.
Надо выходить. Надо. Мы пришли к матери-воде, но пора возвращаться на грешную землю. Вынуть бы нежно Кургошу из ванны, отнести на руках в спальню и целовать, целовать, целовать. Лажа, какая гадость. Курго не надо целовать, ей надо воткнуть, ввинтить, вставить. Тонкостей она, как и любая среднестатистическая женщина, не понимает. Прелюдия вовсе не нужна женщинам, она нужна мужикам. У меня подозрение, что все сексологи, пишущие умные книги, на самом деле чистые теоретики, то есть девственники. Моя практика говорит о другом. Любая прелюдия, короткая или длинная, раздражает баб. Если женщина настроилась на секс с тобой, то это означает только то, что она хочет твою колбасу. Какая там тантра, дао и прочее. Употребив по малоумию подобные термины, можно, собственно говоря, лишиться трахалки. В лучшем случае прозвучит вопрос: «Ты меня е будешь или нет?»
Ну что за дряни, куда же делась поэзия. Или вся эта поэзия, Кама-сутра, напримервыдумка? Что-то не верится. Времена не те? Получается, что мы тупим, читая стервам стихи и даря розы. Как банально! Ну, роз-то, да и цветов вообще я уже давно не дарю. А стихи еще читаю. Иногда свои. В моей памяти накрепко засели два облома, когда я дарил цветы. Один раз я подарил гвоздику своей первой девушке. Девушка! Ого! Она была такой же девушкой, как якитайским мандарином. Если не половина, то по крайней мере, треть Питера ее познала до меня. Две третипосле, впрочем, это не факт, а мои домыслы. Я, конечно, говорю о мужских третях Питеранасчет женских и прочих не знаю. Очень быстро подруга выбросила цветок в окно трамвая, в котором мы ехали, мотивируя это тем, что подарок несвоевременен. Или это я его выбросил? Да, я. Я был зол. Начался скандал (еще долго после этого я воспринимал подобные бабские выкрутасы серьезно), ведь нам было нужно съездить куда-то по делу, а тут этот мудак Марк приперся со своим цветком на свидание. Во второй раз (прошло лет десять) я подарил своей коллеге букетик мать-и-мачехи. Не люблю я эти дурацкие розы, да никогда и не любил, это во-первых, а во-вторых, никаких таких цветов на данный момент и не было. Мы гуляли в лесу. Я тогда работал в театре. Приехав на гастроли, у нас оказалось свободное время, и, вместо того, чтобы торчать у автобуса и тереть бесконечные театральные анекдоты, я повел ее в лес. Мне нужно было поговорить. У меня так всегда: перед тем, как что-то сделать, я пытаюсь обосновать свое действие. Вот и сижу у корыта, которое мне кажется разбитым. Мы пошли втроем: я, она и осветитель Толик. Его я не звал, но он как-то сам собой нарисовался. По дороге в лес я нарвал цветов и подарил ей; ничего удивительного не было бы, если б коллега Толик не протирал какие-то светлые идеи, а Марина внимала ему. Хранили сакральное молчание. Цветы были незаметно (для Марины, а не для меня) выброшены. Неужели уже тогда она его любила? Ну и тупица же я. Смешно то, что потом, спустя несколько лет, она вышла замуж за Толика. Вот и дари им цветы! Родила, и живут они прекрасно. Смешно. Смейся, паяц. Тогда она мне нравилась, хотя, конечно, любовью это назвать было нельзя. Марина даже приезжала ко мне в гости, и мы совершили по осени психоделическую прогулку на Фудзияму. В часе ходьбы от моего дома, на берегу Финского залива, находилась изрядная гора пескатеперь ее нет. Намывка. Я называл ее Фудзиямой. Взгромоздившись на нее, я воображал себя улиткойпривет Стругацким. Из воды вырастало что-то вроде башнитруба с лестницей, высотой девять метров. Наверху была площадка, на которой я любил перекуривать. К трубе вели хлипкие полузатопленные мостки. Я сделал ее портрет на слайде, орво-у-тэ-восемнадцать, а потом уложил спать. Хотя кто кого укладывалвопрос. Она стелила очень художественно. Терпеть не могу перестилать постель. Как-то раз мы забрались туда, на вышку, втроем: я, придурок Андрей, и сумасшедшая Инна. До этого мы гуляли по намытой песчаной пустоши, я называл ее польдером, очень уж мне нравилось это слово. Тогда еще работали дерьмососки. Было забавно первым пройти по трубе, улучив момент, и наблюдать, как при повышении давления вода хлещет из негерметичных стыков железных цилиндров и мочит ноги твоим спутникам. На площадке Андрей начал было ломать ограждение своей жопойно я его быстро осадил; и так все сломано. Почти всегда прогулки по трубам и в лесу почему-то совершаются втроем. Как пионерская картинка: два мальчикаобязательно, и одна девочкаэто тоже обязательно. Понятное дело, нечетность. Уйти от дуализма. И прийти к триализму? Почему не две девочки и один мальчик? Разврат? А наоборотнормально? Жаль, Фрейд до этого не дожил. Был еще вариант: гостей из Москвы (Саша + Лена или Оксана?), после хорошего выпивона, я повел гулять. А как же иначе! Сил добираться на Фудзияму не было, и мы пошли в ближайший парк. Боже, как хорошо, что я живу в таком месте, где много парков! В этом парке, как и во всех приличных парках, текла река. Так, не река, а речушка. В овраге, с крутыми высокими берегами. А моста не было. Перекинута с берега на берег труба, окутанная асбестом. Я боюсь высоты. Есть даже какой-то медицинский термин, называющий эту фобию. Сейчас я его не помню. Чем дальше, тем больше растет во мне эта боязнь. Но тогда я бодро пробежался по этой пародии на мост, и оглянулся: где мои друзья? Они топтались на том берегу, наконец решились и мужественно прошли по трубе. Питерэто вам не Москва!
Но Марина тоже выбросила цветы. Гадкое ощущение сохраняется до сих пор.
Поймите правильно, у меня нет никаких обид. Обижаться глупо, тем более на женщину. Ничего мертвого нет. Интересна другая тема: насколько я вменяем. Курго, конечно, невменяма, но говоря с ней на протяжении эдак семи лет, начинаешь задаваться вопросом, так ли это. Насколько это соответствует истине («Это вопрос? Или осуждение?»Курго.) Невменямая женщина, как ответило армянское радио слушателю, это такая женщина, которая на все вопросы отвечает одинаково: «Только не в меня!» Может быть, Курго и умнее всех нас, вместе взятых. «Кургоэто ты», любит повторять последнее время Курго. Как-то ей даже удалось этот тезис доказать, правда, при этом я был изрядно пьян.
А вот еще случай: с одной из своих дам, после довольно долгого перерыва, я встретился. Была зима. Конечно, не такая, как раньше. На самом деле, будь мороз сильней, мы сидели б дома. Но нас приперло гулять. Мороз был какой-то ласковый, и я повел ее в любимый микрорайонна северо-западную часть улицы Гарькаваго. Выпив пива, мне захотелось, конечно, опорожниться. И место было, что приятно. Бывший детский садик, в свое время мы их жгли. Моей подруге захотелось того же. Когда она возвращалась, я сочинял стихи. Получалось плохо. Тогда я решил вспомнить классиков. И на ум пришел Лавкрафт.
Это выглядело совершенно шизофренически: баба, подбирающуя юбки, и некий мэн в застегнутом «скафандре», пытающийся вспомнить «Кошмарную ночь поэта». Воспоминания были бесполезны; как я узнал позднее, КНП вобще не переводили на русский язык. По крайней мере, не публиковали. У меня есть сильное подозрение, что Мичковский, переведя «Грибы с Юггота», перевел и КНП, только рукопись эта лежит «в столе». Техникаэто все! Радио, телефон, интернет, базы данныхвсе это замечательно, но где Мичковский? Позвонить бы ему, как хочется позвонить. И спросить: да как вы перевели этого сумасшедшего любителя полета, этого прекрасного психа, как вам удалось вообще врубиться в английский язык? Ведь он совершенно алогичен. («Аннушка! Сходи за вином!») Почему мы должны надевать штаны, чем мы хуже древних греков? И где моя зажигалка? Ну вот и гвоздец. Упала лампа, которую я холил и лелеял двадцать лет. Ну наконец-то. Я это слышал, находясь в ванне. Скорченная поза способствовала обострению слуха.