Гулкие, надвигающиеся шаги испугали великого князя: фигуры человеческой во дворе больше нет, кто же тогда шаркает ногами? Князь обернулся. К нему направлялся его двоюродный брат Владимир Андреевич.
Великий князь движением руки остановил брата, в его лице светилась уверенность, решительность:
За благословением падем в ноги преподобному Сергию, вели собираться завтра же
Но хотел было возразить Владимир Андреевич, но князь больше не слушал его. Широкими решительными шагами вышел он из покоев, слегка пригнувшись у дверного резного косяка. Прошуршали княжеские одежды, смолкли шаги. Стоял Владимир Андреевич посреди княжеских покоев, обдумывал неожиданное решение великого князя.
3
Вербин вздрогнул от раздавшихся аплодисментов. Картины, только что стоявшие перед глазами, исчезли, словно их и не было. Усиливали это ощущение и вышедшие на поклоны перед публикой актеры, изображавшие великого князя, преподобного Сергия, Владимира Андреевича. Они вышли из образа («Да почему ж так сразу?»мучился Вербин); раскланивались с края подмостков. Великий князь даже послал воздушный поцелуй стоявшей в первых рядах девушке из «народного ополчения», одетой в простую крестьянскую одежду того времени. Та, в свою очередь, нисколько не смутившись, подмигнула ему.
Завороженный Вербин, находясь еще под впечатлением воскрешенных представлением событий, никак не мог перестроиться на другой, сегодняшний лад. Он стоял как пригвожденный к своему месту и, с недоумением глядя на подмигивавшую великому князю «ополченку», вспомнил: «Заметное принижение роли великого князя московского в Куликовской битве восходит, как на первый взгляд ни странно, к самой ранней из редакций, составленной в кругу митрополита Киприана Именно из этой редакции («киприановской») перебрела в последующие историческая неточность: утверждение, что в 1380 году константинопольский претендент на митрополию находился в Москве и лично благословил Дмитрия на битву»
Доктор Вербин вдруг вспомнил точно такой же горячий день и в своей жизни. Такой же знойный полдень, и духоту, и низкие, давившие на него потолки
Память повела его по своим длинным коридорам, как по лабиринту, в конце которого маячило пятнышко яркого света истины.
Вербин день этот хорошо запомнил. Как жебыла вторая суббота июля. Стояла такая же жара. Может, это разогретый мозг его и «выдал» тогда идею: «Пусть твердые ткани растирают сами себя».
Он даже подскочил на своем месте, когда эта идея пришла ему в голову, потому что до того дня ни ему, ни его помощникам и в голову не приходило сделать так; ведь до тех самых пор нерв с большими трудностями извлекали из зуба, чтобы потом растереть его, приготовить водный экстракт. А тут единым махом. Это было чем-то вроде «Эврики» Архимеда, еще бы: позади столько мучительных и бесплодных попыток добраться до содержимого этой мрачной обителиполости зуба.
О! Он хорошо запомнил тот деньтакая же душная была комната, те же тяжкие плиты потолков, готовые в любое мгновенье сойтись с полами и раздавить его; и юркие струйки пота, сбегавшие по коже, словно десятки щекочущих ящериц, в эти распухнутые настежь и сами словно задыхающиеся от недостатка воздуха окна и, наконец, этот постоянный тогда вопроскак быть? это бестолковое хождение из угла в угол, из комнаты в комнату, перебирания в сознании осточертевших бесплодных и ничтожных вариантов.
И вот оно, решение. Скорее в лабораторию!
И Вербин побежал.
Чтобы было быстрее, он отступил на несколько шагов назад. И тогда получилось, что он разбегался как бы из своего детства, юности, потом он пронесся по первой бесплодной половине жизни, домчался до того благословленного и проклятого им дня, когда к нему явилась идея; он пересек его как какую-нибудь черту, за которой уже было постоянное наращивание скорости его непрерывного стремления вперед. Слившись со своим тем движением, он уже не видел ничего, кроме своей идеи. Он уже не бежал, он несся по земле, ничего на ней не замечая. Сроки, как всегда, подгоняли.
Одержимый, он, как метеорит, влетел в тот день жаркого конца лета и помчался мимо:
огромных щитов с объявлениями об окончании конкурсных наборов в спецшколы русского языка;
нарядных вывесок магазинов: «Древнерусская книга», «Русские йоги», «Тулуп», «Речной жемчуг», «Финифть», «Ткань», «Кружево», «Парча»;
праздно разгуливавших молодых краснощеких матерей с пятью, шестью, а еще и в колясочке, на бегу и не заметил сразу! с семью детишками. Помнится Вербинупозавидовал, у самого из-за этой работы (он даже выругался) всего трое, а как хотелось бы, чтоб как у людей;
Сухаревской башни, красной с белоснежными обводами наверху, словно на праздничном торте: «Чудо! Что в ней такого? хотел подумать тогда, да не было времени. Додумаю потом как-нибудь»;
дома Верещагина на Красной Пресне, из которого выходили восторженные посетители. (Как и ему хотелось забежать в дом-музей, но эта работа! и тут он опять выругался и не забежал, побежал дальше);
улиц, мимо табличек, обозначавших их названия: «Охотный ряд», «Тверская», «Ямская», «Карамзина», «Татищева», «Буслаева»;
станции метро: «Пугачевская», «Болотниковская», «Некрасовская»;
столовых с вкусными названиями: «Колобок», «Шанечки», «Похлебки», «Калач», «Квасы», «Оладушки», «Рябинка», «Калинка», «Ягоды северные», «Рябина Вежинская»;
вывесок: «Книги», «Книги», «Книги»;
одной-разъединственной на всю Москву точки«Виностол заказов», под которой дверь была распахнута настежьи ни души;
аккуратно причесанных и хорошо одетых юношей, которые в подворотне читали вслух «Воспоминания» Сергея Юлиевича Витте, то и дело поминая сочинения А. С. Хомякова, мнения по которым не совпадали;
Грибного и Ягодного рынков;
театра Ф. М. Достоевского;
гудящих на разные голоса церквей, выкрашенных свежими нелиняющими красками
(«Давно я не обращал внимания на окружавших меня людей, Москвувсе эта (и он опять выругался) наука, эта проклятая лаборатория: с ней и жизнь пробежит вот так же мимо, и ничего в ней не разглядишь, не успеешь», думал он на ходу);
мясных пахучих лавок с разрисованными потешными вывесками: «Лосятина», «Кабанина» (и соответственнолосиная губастая морда на вывеске, кабанья остроносаяна другой), «Постное», «Парное», «Вчерашнее», «Свежемороженое»мелькало перед глазами;
очереди в букинистическую лавку. «За чем?»«За Ремизовым»;
игрищ с ручным медведем, соколом в колпаке;
толпы у театра «Скоморошьи игрища», разглядывающей репертуарный лист, над которым висело также красочное объявление о сегодняшнем спектакле«Кирша Данилов»
(Тут Вербину захотелось бросить все на свете и начать жить по-людски, забыть, наконец, про свою лабораторию, в которой так бездарно проходит его жизнь);
распахнутых настежь дверей храма, воздвигнутого в честь победы в отечественной войне с Наполеоном, справа от которых на барельефе как живые Сергий Радонежский, благословляющий князя Дмитрия Ивановича, Михайло Бренок, Боброк-Волынский стоят поодаль, беседуют, поправляя на себе иноческие, еще непривычные одежды Пересвет с Ослябей, толпится и шумит народ;
портретов Дмитрия Донского, Пересвета. Осляби.
(это Вербин подбегает к Старой площади).
Но вот, наконец, он добежал и до самого себязанятый, везде, кроме своей науки, опаздывающий, все из-за нее отодвинувший на вторые, третьи планы, взмыленный Вербин, спешивший в течение всей своей жизни в свою лабораторию с гениальной идеей в голове и потому ничего не замечающий вокруг себя, ничего не помнящий Вербин встретился с Вербиным, ничем не занятым, праздно убивавшим время здесь, на Старой площади, среди толпы таких же, как и он, не занятых ничем людей.
Вербин Ученый презрительно посмотрел на Вербина Зеваку и, по-видимому, не признав в нем самого себя, понесся дальше.
Зато Вербин Второй сразу узнал Вербина Ученогокуда ему было торопиться! Может быть, Первый из них и подумал на ходу, на бегу: «Какое-то знакомое лицо, фигура» Но Первый, как всегда, спешилего ждали оставленные им дела, которых было слишком много, чтобы уделять внимание своей собственной персоне.