Ивану как будто не хватало чувств, чтобы уследить за всем, что открывалось его взору, касалось слуха, просилось в ладони. Зачарованный, словно в чудесном сне, шел он по сказочной земле Галицкого.
«Ну и залезли, глухомань. А этот-то, Петр взглядом как будто пнул со зла широкую спину шагавшего впереди Галицкого, оживился, сверкает глазищами, завидел родную конуру, ожил, чистый зверь, сердился он. И чего ждать от людей, которые могут жить в такой глуши. Что они тут видят? Что слышат? Из чего тут сделаться цивилизованному человеку? Из этого дурацкого снега можно его вылепить, или выстругать из ополоумевших от вечного стояния навытяжкуперед кем? сосен? А может быть, из того и другого делается деревенский человек, и в него заливается потом водка как обязательная составная часть любого мужика, и на которой они, припорошенные навозцем, «работают» потом весь свой век, где бы ни оказались. Это уже правилодеревенский, значит, пьющий, значит, без того топлива никуда. Нальешьбудет соображать, не нальешьне будет. Тут все примитивно и кондово».
А идти будем так, наставлял Галицкий, я впереди, поскольку меня еще не забыли, знают, потом вы. Когда войдем в дом, дальше порога не ходить, сымайте шапки с голов и стойте, дожидайтесь распоряжения хозяйского. Ежели кивнет рядом с собой на лавкудолго в доме сидеть будем, так и настраивайтесь, может, и до самого утра А если укажут против себя на другой конец столастало быть, не до нас, значит, в доме есть дела и поважнее, сидеть надо недолго, послушали, что хозяин скажет, и айда за дверь с наилучшими пожеланиями. Поклонились и вышли. Шапки одевать в сенях, за порогом, стало быть. Усекли? Ну тогда вперед, гостюшки мои дорогие, разлюбезные
Был старик голубоглаз («Все они тут такие?»подумалось Ивану), рубаха приоткрывала сильную, не старческую шею и уголок могучей, прямо-таки молодецкой груди. А когда старик словно выволок руки и уложил их осторожно, как какую-то ценность, на добела выскобленную столешницу, гости переглянулись: были руки у старика как глыбыбольшие, словно из янтаря деланные, с едва заметными голубыми прожилочками под тонкой кожей. А он точно гордился ими, выставил напоказ в полупустом своем дому как самое дорогое, скопленное им за всю жизнь. Тут и заметилось Ивану, что дом по городским меркам пуст: голы стены, простая лампочка подвешена к потолку, лавки, накрытые ведра, разостланная у порога чистая тряпица («С прошлой осени, что ли, не ступал на нее никто?»прикинул дотошный Иван) да морозные узоры на крепко заиндевелых стеклахединственное, пожалуй, что сошло бы в доме за украшение, да только какое ж то украшение! А так все просто: пара валенец-катанок грубой работы у порога, толстые, надежные, с высокими голенищами и подшитыми подошвами («Богатырские», определил размер Иван). Да еще резанная из дерева с такими же основательными формами кружка рядом с ведрами.
Глаза старика глядели открыто, не мигая. Петр сдался под тем взглядом первым, отвел глаза, потупил, стал разглядывать чистенький половичок в ногахоно так легче стало, а то как будто за каждый прожитый денечек перед тем стариковским взглядом надо держать ответ, насквозь просмотрел душу тем своим взглядом, дескать, какая она у тебя. Отвел от себя опасность: «А ну как дед и впрямь увидит то, что лучше никому не видеть, такой может».
«Да мало ли у кого что есть на совестиникто не безгрешен. А до совести еще дело дойдет, потому что жизнь долгая-предолгая впереди и не перед каждым же отчитываться Себя не хватит Да, было, да, есть грех, ну так что ж теперь, в петлю, что ли, так сложились обстоятельства. При последнем рассуждении Петр вскинул голову, чтобы увидеть, как под тем взором чувствуют себя его товарищи, но они разочаровали его:Ишь пялятся. Поди, у самих-то рыло больше моего в пуху, а как ни в чем не бывало»
Старик Галицкого признал, да и как не признать его было, когда об изобретениях его столько лет говорят люди, а люди зря не скажут, так он считал. Людской доброй молве доверял. Заметил и то, что один из гостей сник под его взглядом, потупил очи, срезался.
Знал он про жизнь, наверное, все и еще чуть-чуть, потому что жил долго; тут все в этих краях так: хочетсявот и живется сколько влезет. Так что от его глаза не ушла робость одного из гостей, но старик решил, что не его это дело.
Только вздохнул и кивнул на лавку рядом с собой.
Что не один к тебе пожаловал, Фролыч, так извиняй, на то причины были особые Друзья они мне. Вот Галицкий указал рукой на Петра, замялся, потому что познакомиться как следует так до сих пор и не вышло. Ну да говори сам, вышел из положения.
Петр по-прежнему отводя в сторону взгляд, не в силах глядеть во всепонимающие глаза старика, проговорил сконфуженный гость.
Ну а работаешь или учишься, давай, выкладывай, пробасил, набирая уверенность в голосе, Галицкий. Ну, ну!
Ну, учусь в Москве, в торговом, в «Плешке» то есть, говорил Петр и чувствовал: не шли здесь сказанные им слова, не проходили.
Добре, добре, незнамо за что похвалил его Галицкий.
Ну теперь ты, Галицкий взял за плечо Ивана.
Иваном звать, а работаю врачом, глядя прямо в глаза старику, проговорил тот неторопливо, уже второй год.
Ну вот видишь, снова вступил Галицкий, обращаясь к старику, улыбнувшемуся Ивану. Я тебе говорилребята хоть куда.
Только то и был, по нашим представлениям, разговор, а дальше было молчание да тихие возгласы: «Ну как же как же Э-э-х» И начавшись было беседа опять обрывалась, а голубые глаза старика глядели как будто сквозь стены дома, далеко-далеко в белый свет на тех, кого касалась его память, кого вытребовала из дальних тайников времени.
А Мефодий, дядьки Фомы сводный брат произнес Галицкий.
Да, да, отзывался хозяин дома, и опять делалось тихо, синими колобками катились глаза старика далеко-далеко отсюда, к незримым Мефодию да Фоме, потому что приспело время вспомнить и о них
Иван опер голову на рукилюбуется стариком и Галицким, который тем уже, что имел право свободно говорить со стариком, вызывал в нем уважение и доверие.
Петр томился разговороммешало ему послушать говоривших стеснение. И надо такоенигде не робел, в каких ни побывал переделках, с какими «акулами» ни общался, не чета этому; он в очередной раз поднял глаза на старика и, весь натянутый как струна, урывком поглядел, как тот внимательно слушал полумолчавшего-полуговорившего Галицкого, подивился способности так внимательно, так пристально слушать человека, будто с рук на руки перенимавшего от Галицкого каждое слово. «Но и слово, в таком случае, должно быть непростое, попробуй в протянутые стариковские руки брось каменьвообразить страшно, чего будет». И Петр опять отвел глаза.
Иван же по-прежнему не сводил восторженного взора с говоривших, все больше нравились они ему, все чаще приходили на память сказанные еще в городе слова Галицкого: «А знаете ли вы Россию?..»
«И не знаю, думалось ему, если такая она, как их разговор, такой ее я еще не видал. У нас в деревне совсем не так разговаривают, поболе да повеселее. Сколько ж надо было вместе прожить, перемучиться, перерадоваться, перестрадать, пересмеяться, чтоб так с полуслова понимать друг дружку. И как же мы помногу говорим в своих городах. Сколько бы ценных слов сбереглось, знай мы один другого, как эти два человека, сколько драгоценной тишины прибавилось в мире, уважения друг к другу. Не-е-ет, чтобы так разговаривать, про жизнь другого, про каждый ее денечек знать надо хорошенько, потому что все рядышком, все вместе перелопатили, в мешки поскладали, на мельницу разом свезли, там и перемололи. Как им иначе говорить! Позавидуешьтакое в городе редкость. Чешем языки бог знает о чем, и что толку от тех разговоровникакого, ничего они не прибавят, ничего не убавят, что были они, что не было ихничего не поменялось. А тут».
Дождались ребята своего часаобратился и к ним синеглазый хозяин дома, намолчавшись в том своем разговоре с Галицкимвидно, обо всем переговорили.
Так говорите Россия, перевел старик взор на ребят, на изумленного Ивана, на сконфуженного Петра.
«Ну пусть поговорят, подумалось Галицкому, старик занятный, таких сейчас раз, два да и обчелся, а мне мою думу думать надо Да, правильно сделал, что не поехал домой. Не надо. Теперь как раз не надо. Фролыч хоть и не спрашивает про треклятые валы, однако я вижу, что сидит и в нем этот вопрос. Да и как иначене гулять послали его в город, не на ярмарку, за делом. Только потому и не спрашивает, что стесняется при посторонних людях, а то б спросил наверняка, да я бы на его месте тоже поинтересовался: как, дескать, там наши денежки колхозные, куда и во что вложены, в какие руки? Там ты хошь отвечай, хошь нет, а спросить никому не возбраняется. Не-е-т, я бы точно спросил»