Галицкий ничего не слышал, не видел, как старик перебил Ивана, наговорившего ему с три короба, как обратился к Петру, как тот, краснея и бледнея, говорил что-то, не слышал Галицкий и как старик пытался «выручить» его, как подсоблял ему в разговоре. Только видел Галицкий краем глаза, как дрожали пальцы у переполошенного Петра. Подумалось ему, что и самому очень скоро перед хорошими людьми придется ответ держатькуда денешься; от всего уйти можно, от народаникуда.
«Как ни вьется дорожка, а к ответу все одно вывернеттак всегда. Это закон. Хорошо, что не сразу домой попал, да и шанс еще есть: последний, кого угощал, был не такой, как все», думал он. Верил Галицкий в него, черта черномазогонавроде цыгана был Вот ни в кого из всех тех теперь не верил, а в этого верил Этот не обещал, как все, молчком ел да ел себе. И было ощущение, что он и есть-то хотел не как тесытыми садились за стол, только потом их разбирало: мели все без разбору, только подноси. А этот нет, этот ел жадно, по-рабочему, будто и не из таких вовсе. И закончил как-то враз, хлопнул себя по животу, утерся рукой, поднялся с места: «Ну, говорит, отец, за угощение тебе спасибо, что обещалсделаю»
Кинулся было Галицкий про сроки уточнять, цыган руку поднял, остановил. Галицкий с тоской взглянул на всесильную руку и стих под ней, будто осекся. А цыган задерживаться не стал, допил что полагалось, пожал руку Галицкому, никак не ожидавшему такого исхода дела, да и был таковтолько он его и видел Вот так-то. Однако след в душе от того цыганка остался глубже, чем от кого другого, на него и рассчитывал теперь Галицкий: почему-то казалось ему, что такой не обманет, не должен: что-то такое в нем человеческое было, тайна какая-то.
«Пора вертаться с ребятами в городавось цыганок тот уже ищет меня, заждался. Хотелось бы, конечно, доскочить до домутут всего ничего, да решеноне стоит. Только перед совестью своею я чист: лишнего ничего не съел, не выпил, не присвоилвона отощал как»И Галицкий, оторвавшись от своих мыслей, как прокинулся ото сна, увидел и сконфуженного вконец Петра, и располыхавшегося румянцем Ивана, старика Фролыча, приветливого и доброго.
Галицкий поднялся со своего места первым. Словно спасаясь, выскочил из-за стола растерянный Петр, нехотя поднялся Иван.
Старик по-прежнему оставался сидеть на своем месте, провожал их долгим, наполнившимся печалью расставания взором. Он хоть и старался изо всех сил не выказать своего волнения, но глаза выдали его.
До свиданьица, Фролыч, держись, сказал Галицкий. Голубоглазый старик закивал.
Они вышли в темные сени, натыкаясь друг на друга в потемках, покуда не открылась наружная дверь и не показался в заметно поослабшем свете двор.
Только на улице, за воротами стариковского дома, накопившееся там, в доме у старика, стало выходить из Петра: он то шумно дышал, то в сердцах сплевывал и сказал сердито:
Хоть бы встал, проводил, какие ни есть, а гости, не каждый день приходят
Галицкий остановился, круто повернулся, сверкнул глазами:
Ты того, перебил он его, не дал договорить, в следующий раз получше к людям приглядывайся. Старик-тобез обеих ног живет
А как же? спросил было растерявшийся Петр.
А также, перебил его Галицкий, свет не без добрых людей. И он многозначительно оглядел сконфуженного в который раз за этот день Петра. Вот так-то, разлюбезный ты мой И зашагал протоптанной от дома старика тропинкой в сторону ближайших домов. Ничего-то ты не понял, добавил на ходу.
Иван поспешил за ним.
Предупреждать надо, огрызнулся было Петр и поплелся следом за ними по утоптанной людьми тропинке.
Чтобы не «расходиться», рассерженный Галицкий стал отвлекаться, думать о своем чертеже, давнишней идее с двигателем, которая не давала покоя ему несколько лет. В главном идея была решена, оставались мелочи, но их было так много и они требовали столько времени, что каждую свободную минуту или такую вот, как эта«дурную», как он их называл, использовал для размышлений по доводке своего детища. Если на душе его было спокойно и безмятежно, он продумывал что посложнее, если же так, как сейчас, муторно, специально брал что-нибудь из самого «нудного»а было и такоеи начинал как жерновами перетирать в сознании какую-нибудь мелочь своего дела. В таких случаях, где бы его ни «прихватило», он сосредоточивался, порой не замечая ничего вокруг себя, натыкаясь на людей, на предметыбормотал себе под нос что-то вроде: «Главный вектор сюда, касательные к нимраспределение сил, эти сюда, из-за столкновения соприкасающихся двух сил возникает третьяосновная. Ее направление иноеобозначим его условно вектором зэт, расположенным чуть ли не перпендикулярно его составляющим, поглощающимся в этом основном почти без остаткану разве это не чудо, вот где капэдэ: почти вся рождающаяся на свет сила, энергия, мощь, идет в дело. Это вам, дорогие мои, не паровой и не двигатель внутреннего сгорания, у которых ничтожная часть энергии расходуется на необходимые нужды». Тут Галицкий начинал вспоминать, какие эти самые капэдэ у других двигателей, и гордость поднимала его на свое крыло. Замиравшее сердце давало полное ощущение полета в неведомые края Творчества, куда забирался он привычной ему дорожкой.
Шедший рядом с ним Иван не мог не заметить происшедших с Галицким перемен и не отвлекал его от размышлений. Только поглядывал на Галицкого, как бы дожидаясь, когда тот вернется к ним на грешную землю.
Петр плелся сзади, намаявшись пробираться по топким снежным дорожкам. Он то и дело оступался и, проваливаясь чуть не по пояс в зыбкий снег, ругался, выбираясь из блестевшего на вечернем солнце сугроба.
Петра развезло:
Хоть что-нибудь мы получим за это?
За что «за это»не поняли ни Галицкий, ни Иван, шли себе молча и шли, да только слова те не могли остаться без их вниманияпронимали, доставали.
Неужели так и будем болтаться Бить ноги, утопать в снегу Да за что? Мне необходима цель. Иначе я не могу, не вижу никакой логики.
Даже со спины было заметно, как нервничал Галицкий: он то и дело передергивал плечами, шел неровното быстрее, когда Петр примолкал, то замедляя шаг: не слушать человека было не в правилах Галицкого.
Нервничал и Иван, поспешая за шедшим впереди Галицким и оборачиваясь на бубнившего им вслед Петра.
Петр не унимался.
Хотя бы, со злостью говорил он, опять оступившись и с проклятьями выбираясь из глубокого сыпучего снега, хотя бы зашли в какой-нибудь нормальный дом, к нормальным хозяевам да попросили у них старинку какую-нибудь, не с пустыми же руками возвращаться. Я слышал, что в такой вот глухомани есть монеты старинные, книги и иконки. Сам виделпоказывали.
Иконки, говоришь, Галицкий остановился. Постоял, подумал, сдвинул шапку набекрень, сделался смешной и, улыбаясь, сказал стоявшему на четвереньках раскрасневшемуся то ли от ярости, то ли от мороза Петру. А, перестанешь ныть?
Петр, облизнув пылавшие, будто закровавленные губы, согласно кивнул.
У нас этого добра сколь хочешь, в любой избе, а на чердаках Давай, уговорились, мил человек, быть по-твоему, раз ты такой
Такой, такой, торопился уверить его Петр:Такой я
Тогда айда прямиком к бабке Хресте, у нее того добра на десятерых
Клавдия Хрестина встречала гостей шумно. Похоже было, что знала: надо радоваться гостям, а вот какзабыла. Засуетилась она, забегала, кинулась поправлять, подтыкать, прихорашиваться.
Хороших людей к тебе привел, Клавдея, смутил ее еще больше Галицкий.
Дак разве люди плохие бывают, засветилась она приветливой улыбкой в ответ на те слова. Что же вы, гостюшки дорогие, у порога стоите. Заполошилась вновь, протягивая к ним чуткие руки. Раздевайтесь, проходите.
Изба и здесь оказалась полупустойтак мало было в ней привычных предметов. Видно, тетка Клавдия научилась обходиться без них. Через несколько минут всем было уютно. Она, как заботливая ласточка вокруг своих птенцов, кружилась возле гостей: стрибанет в одну сторонук Ивану, в другуюк Петру, к Галицкому кинется. И от того ее внимания и приветливых улыбок сделалось всем хорошо на душе.