Леса хвойные и лиственные, деревья севера и юга смешались здесь в самых необычайных сочетаниях. На сотни километров раскинулась шумящая маньчжурская тайга. Шу-хай называют её здесь, а по нашему«лесное море»
Орёл на распростёртых крыльяхразмах их достигал двух с половиной метровплыл над этим лесным морем, над убегавшей назад панорамой лесов, гор и рек. Вытянув желтовато-белую голову, он нацелил свой крючковатый клюв в самую середину пепелища на расчищенном участке тайги.
Вчера ещё там, на этом голом холме, стояла небольшая усадьба, и жил в ней старик с женой. Женщина была тихая, маленькая, орёл её не боялся, зато мужу её он старался не попадаться на глаза. Видывал не раз орёл-стервятник, что этот человек проделывал с тетеревами на мшарах, с косулями на горных перевалах. Раз он и в него самого, прямо по хвосту, долбанул зарядом дроби. У этих людей был сын, но он появлялся здесь не надолго, только летом.
А теперь на том месте, где стояла их усадьба, ничего не осталось, только сад да журавль у колодца. Дым не окутывал больше пожарища, и орёл, описывая круги, стал спускаться всё ниже и ниже. Искал глазами трупы. Он знал: где дым и огонь, там часто бывают и трупы.
А на земле их, видимо, тоже искали. По двору бродили двое. Один, сгорбленный, был одет, как здешние жители: вылинявшая голубая куртка, застёгнутая сбоку, штаны, на лодыжках перевязанные лентами, и конусообразная соломенная шляпа. Другой был сын хозяев усадьбы, тот самый юноша, что появлялся здесь только по временам. Одежда на нём была не таких цветов, как на жителях окрестных селений, не белая, не чёрная и не голубая, а светло-серые куртка и штаны.
Оба, низко нагибаясь, рассматривали следы на размокшей земле. Все следы вели со двора наружу и за усадьбой прямой линией, как лисий след, тянулись к лесу.
Потом эти двое заспорили. Китаец тащил юношу к арбе, на которой они приехали сюда со стороны железной дороги, а юноша хотел идти по найденному следу. Кончилось тем, что китаец отдал ему лежавший в арбе рюкзак и какой-то длинный свёрток. Юноша торопливо разрезал верёвки, развернул этот свёрток, вынул кожаный футляр и
Тут орёл молнией взвился кверху. В него не раз стреляли, ему хорошо знакомо было оружие, которое держал в руках юноша. И он знал, что людей можно не бояться только до тех пор, пока у них руки пусты.
Уходя в просторы поднебесья, орёл с безопасной высоты видел, как те двое внизу прощались, как молодой вскинул на плечо ружьё и мешок. Кликнув лайку, сидевшую перед своей уцелевшей будкой, он пустил её вперёд и побежал за ней по свежему следу.
АТТЕСТАТ ЗРЕЛОСТИ
Вот здесь это случилось: тропу, испещренную следами человеческих ног, пересекают огромные, с тарелку, отпечатки лап тигра. Зверь прыгнул сверху прямо на затылок человеку. И одним броском раздавил его.
Яга уже учуяла что-то и побежала в заросли.
На дне оврагазеленый сумрак, но, став на колени, юноша видит на взрытой земле сгустки крови и след меж кустов в траве. След ведет на другую сторону оврага, потом наискосок вверх по склону до самого леса. Значит, тигр убил и уволок сюда свою добычу «Кого? Может, отца моего? Или мать?»
Откуда-то доносится лай Яги, отчаянный, требовательный, она зовет хозяина. Но быстро бежать на этот зов невозможно, приходится продираться сквозь кустарник и путаницу лиан, а ноги по щиколотку уходят в мох.
Лай все ближе, слышно уже хриплое карканье вспугнутых воронов. Значит, Яга нашла труп. Может, это труп отца Или
Добрался наконец! Под сваленным бурей деревом белеют кости Кучка костей, один башмак, клочья одежды. Клочья тика песочного цвета Значит, военный Вот и погон с одной звездочкой Это рядовой второго года. И на пуговице«сакура» Японский солдат. Значит, не хунхузы тут были, не маньчжурская полиция, а японцы. Но почему? Чем какой-то поселенец в лесной концессии мог так досадить японцам, что они сожгли его дом и схватили его и жену?
На ветке что-то блеснуло. Бляха. Медная бляха с оторванным ремешком. Такие носят на руке японские солдаты. Погнутая, стёртая Видно её выплюнул тигр или волк. Имя разобрать уже невозможно только номер части виден отчетливо: 731.
Комары едят поедом, донимает мошкаражжет не хуже крапивы. Она кишит в воздухе, оседает на лице, затылке, руках. Так мелка, что ее почти не видать, а раздавишьна коже кровь. Шапка от нее не спасает. Надо обмотать голову полотенцем, как тавыда, или платком и бежать к Яге, которая, видно, еще что-то учуяла и зовет хозяина настойчивым, хоть и негромким лаем.
Сумрачно и душно. От подопревшего в этой влажной жаре подлеска поднимаются испарения. Мощные стволы вековых деревьев отекают смолой, ее застывшие капли похожи на сталагмиты в пещерах. Тропинка узенькая, не шире ступни, но глубокая, почти до колена. Сколько же веков хаживали здесь звери лесные, если протоптали такую глубокую колею?
Шумит тайга, словно имя свое шепчетшу-хай. По-китайски шумит. Ничего не поделаешьтак было, так будет. Куда бежишь? Шли этой звериной тропой люди сильнее тебя и мудрее, постарше твоих девятнадцати лет. Шлии не возвращались. Кости их разнесли по тайге волки и росомахи, души переселились в тело цаоэра, змея, которому равного нет, того, что на закате поет, как птица. Поет о недожитом, о неосуществленном
Горят ноги в городской обуви, давит спину тяжелый рюкзак, а плечу тяжело от ружья, чудесного, долгожданного, так давно обещанного ему отцом.
«Так помни, Бибштек: выдержишь экзамены, аттестат получишьбудет тебе и ружье».
Отец не часто говорил с ним так. Отца люди обидели, жизнь обманула его надежды, и он ушел в себя, стал угрюм и суров, С людьми общался, только когда это было необходимо, и даже в своей семье был скуп на ласку и теплое слово. Но в этом прозвище «Бибштек» таилась нежность, напоминавшая о тех временах, когда им еще жилось хорошо и в доме рос бойкий шестилетний мальчуган, который вместо «бифштекс» говорил «бибштек».
Вот и дождался ты, Бибштек, новёхонькой английской двустволки; одно дуло над другимна пулю и дробь. Отчего же ты не рад? Темные брови сдвинуты так, что сошлись на переносице, обветренные губы страдальчески кривятся Так вот как осуществляются заветные мечты? Отец кое-что об этом знал и потому был всегда так угрюм Он послал сына учиться в далёкий Харбин и тяжелым трудом добывал серебряные китайские доллары, чтобы содержать его там и платить за его ученье в гимназии. Он хотел, чтобы мальчик достиг того, что не удалось отцу. А за эту двустволку он, наверное, расплатился шкуркамилисьими, беличьими, собольими, которые добывал по воскресеньям охотой. Быть может, после удачного выстрела, стирая иней с густых усов, он говорил вслух громко и ласкововедь вблизи никого не было: «Так-то, Бибштек!»
Отец написал сыну, чтобы он, как всегда перед отъездом домой, зашёл в лавку к Сяо и взял у него все, что заказано. Сын так и сделал и вез эти покупки сначала в поезде, потом на арбе, не подозревая, что находится в длинном свертке. Ехал домой, не зная, что дома уже нет
Лес редеет, между стволов пробивается солнце, слепит глаза. В первые минуты видишь только травуи она даже не зеленая, а словно выбелена солнечными лучами. Затем глаза уже различают поляну, пенистый ручей и скалу, отвесную, как колонна. При виде человека с ружьем с верхушки этой скалы взлетела огромная птица и парит в воздухе, недовольно поглядывая вниз, где бурый пес, бегая вокруг, скулит и воет отчаянно, раздирающим душу воем Бежать туда, бежать скорее, скорее! Ведь эта собака, злая ещё с щенячьего возраста, только хозяйку свою любит по-настоящему.
Мать лежит на боку, скорчившись. Руки, связанные за спиной, судорожно сжаты в кулаки. Под нейлужа крови.
Мама!
Она его не слышит, не видит. Опухшее лицо освещено жгучим солнцем, из-за полуоткрытых запекшихся губ белеют зубы
Сын разрезал веревки, повернул ее на спину. В нее стреляли сзади, и пуля прошла через живот. Раненая, она, должно быть, из последних сил брела по этой тропинке, пока не свалилась двух шагах от берега.
Юноша снял рюкзак, торопливо достал фляжку и помчался к речке.
Вернувшись, он поднял мать на руки, как ребенка, она была такая маленькая и легкаяи перенес под тень скалы. Здесь было прохладнее, лучи заходившего над тайгой солнца не проникали сюда. Он попробовал влить матери в рот немного воды, но зубы ее не разжимались. Тогда он стал приводить ее в чувство, охлаждая лицо мокрым полотенцем. Но все было напрасно. Мать только начала бредить и метаться. Из ее бреда можно было понять, что она боится каких-то крыс. Ей мерещились страшные жирные крысы, множество ихтринадцать тысяч