Энергии, связанной с доминирующими в народе страстями, придается направление, и в то же время она усиливается и начинает вырабатываться без перебоев. Рационализация превращает отдельные выбросы в целеустремленную и непрерывную деятельность. Механизм успешной пропаганды может быть вкратце описан следующим образом: люди принимают на веру богословскую или политическую теорию, потому что она оправдывает и объясняет желания и эмоции, порожденные в их душах обстоятельствами. Конечно, с научной точки зрения эта теория может быть совершенно абсурдной, но покуда люди в нее верят, это не имеет ни малейшего значения. Однажды поверив в теорию, люди следуют ее рецептам даже в периоды эмоционального равновесия. Более того ? теория часто заставляет их спокойно совершать поступки, которые они едва ли совершили бы раньше даже в состоянии возбуждения.
Наша природа не выносит морального и интеллектуального вакуума. Возможно, нашими душами правят страсть и эгоистические интересы, но мы ни за что не признаемся в этом даже самим себе. Мы чувствуем себя несчастными, если нашим продиктованным страстями поступкам нельзя придать облик разумных действий, если наш эгоизм не удается объяснить и приукрасить, набросив на него флер идеализма. Отдельные потери требуют не только возмещения, но и формулирования универсально значимых причин, согласно которым это возмещение необходимо. Отдельные страстные желания жаждут быть узаконенными в терминах рациональной философии или общепринятой морали. В нас вновь и вновь образуется моральный и интеллектуальный вакуум, засасывающий в себя любые писания объяснительного или оправдательного характера, какие только подвернутся под руку. Чистая или грязная, затхлая или сладковатая ? любая вода сгодится насосу, работающему вхолостую. Точно так же любое философское сочинение, хорошее, плохое или нейтральное, способно обратить в свою веру людей, которыми правят страсти и эгоизм и которые постоянно испытывают нужду в моральных и интеллектуальных оправданиях. Отсюда необычайный успех книг, которые кажутся почти никчемными уже следующему поколению; отсюда временное торжество и влияние явно второсортных и бесталанных писателей. Давайте рассмотрим конкретный пример. Устройство французского общества восемнадцатого века было таким безнадежно отсталым, в нем было столько анахронизмов, что множество отдельных французов, не способных смириться с этим порядком вещей, испытывали настоящие страдания. Тоска и жажда перемен были очень сильными; столь же сильной была и потребность в философии, которая рационализировала бы эту жажду и узаконила эту тоску в терминах чистого разума и абсолютной справедливости. Страстно желая быть наполненным, моральный и интеллектуальный вакуум всасывал в себя все подряд. Среди такого рода пищи оказалось и сочинение Гельвеция УО духеФ. Это чрезвычайно плохая, полная нелепостей книга. Но некоторые ее утверждения, хоть и явно ложные (например, о всеобщем интеллектуальном равенстве и вытекающей из него возможности сделать из любого ребенка Ньютона или Рафаэля), хорошо отвечали имевшейся в то время тяге к политическим, религиозным и экономическим реформам. На несколько лет книга приобрела такое значение и влияние, какое нельзя оправдать ее литературными и художественными достоинствами. Ее успех объясняется не талантом автора, а нуждами его читателей.
Были писатели, чье влияние объясняется не их даром и не нуждами их читателей, а просто-напросто модой. Сочинения большинства гуманистов четырнадцатого и пятнадцатого веков кажутся нам невыносимо скучными. И мы не одиноки в этом суждении, ибо не прошло и ста лет, как их труды были почти совершенно забыты.