И в трубке загудел сигнал отбоя.
– Чудеса! – сказала мама, когда я вернулся. – Так быстро всё… А ты не фантазируешь, случайно?
Я настолько был сам удивлён, что не стал ничего ей доказывать.
И действительно, через пятнадцать минут во дворе коротко прогудела машина. Я выглянул в окно: у нашего подъезда стояла новая коричневая «Волна», шофёр, опустив боковое стекло, разговаривал с ребятами.
– Ну, мама, я пошёл.
Мама хотела заплакать, но сдержалась.
– Ступай, сынок. Ох, не примут тебя, не примут…
Ребята смотрели на меня во все глаза.
– Куда это тебя?
– В спецшколу, – ответил я, берясь за ручку дверцы.
– Ну дела! Что это за школа такая?
– Закрытая, особая.
Я сел на заднее сиденье. Шофёр обернулся ко мне, посмотрел строго.
– Много разговариваете, молодой человек, – сказал он. – Сначала поступить надо. А то может быть, зря бензин жжём.
Я смутился и ничего не ответил.
2
Машина въехала во двор большого девятиэтажного дома и остановилась возле каменного крыльца: несколько ступенек и железные перила. Невзрачная дверь с белой табличкой «Приём». Приём чего? Стеклотары? Белья? Непонятно.
Я слегка оробел. Посмотрел на шофёра, но он, не обращая на меня внимания, рылся у себя в карманах. Пробормотав: «Спасибо», – я вышел из машины и поднялся на крыльцо.
За дверью оказался небольшой тамбур, а за ним – комнатушка без окон. Под потолком на проводе горела голая электрическая лампочка, за столом сидел загорелый молодой парень в тёмно-синей спортивной куртке. У него было лицо честного футбольного тренера.
– Добрый вечер, – сказал я, подошёл и сел на стул.
– Добрый вечер. – Парень улыбнулся, протянул мне через стол руку и назвался:
– Дроздов.
– Очень приятно, – сказал я и вспотел от смущения.
– Фамилия, имя?
– Андрей Гольцов.
– Поздновато явились. Гольцов. Ну, да ладно. В каком классе учитесь?.. Так, в восьмом. А два года сидели в котором? В шестом? Говорите яснее. В шестом.
– Он сделал пометку на лежащем перед ним листе бумаги. Я готов был поклясться, что увидел на этом листе свою фамилию, напечатанную на машинке.
– По какой причине сидели?
Я замялся. Сказать «неспособный к учению» – сам себе навредишь. «Учителя заедались» – неправда. «Не хотел учиться» – хуже того. Я подумал и ляпнул:
– Болел.
Дроздов прищурился, посмотрел на меня с усмешкой:
– Вот как? Чем?
Разговор принимал неприятный оборот. В голове у меня замельтешило:
«Энцефалитом? Эхинококком?»
– Гипертонией.
Лицо у Дроздова стало совсем хитренькое: знаем мы эту гипертонию.
– Ничего, – сказал он, – вылечим. – Посидел, помолчал. – Как вы полагаете, Гольцов, вы обыкновенный человек?
Такого вопроса я, естественно, не ожидал.
– Нормальный, – ответил я и пожал плечами.
– Нет, я не о том. Я имею в виду: вы как все или нет?
Я покачал головой:
– Нет.
Дроздов удовлетворённо откинулся к спинке стула.
– А почему нет?
Вот пристал, подумал я. А я-то боялся, что по алгебре будут спрашивать.
– Мне кажется, я способный, – промямлил я и покраснел.
– К чему? – вежливо поинтересовался Дроздов.
– Ну… учиться способный.
– Этого маловато, – огорчился Дроздов.
Я тоже расстроился. В самом деле, к чему я способный? Да ни к чему. Баклуши бить.
– У каждого человека должны быть особые, присущие только ему способности, – участливо глядя на меня, сказал Дроздов. – Постарайтесь припомнить.
Я молчал.
– Вы очень уверенно сказали, что вы не такой, как все. Это впечатляет. Но на чём вы основываетесь?
– В длину неплохо прыгаю, – брякнул я совершенно невпопад.
– Спорт нас не волнует, – нахмурившись, сказал Дроздов. – Слабосильных
– подтягиваем. У нас там спортивный комплекс по последнему слову техники.