Она стояла неподалеку, справа от меня, на каменных ступеньках бокового придела, заметная отовсюду в своей розовой шляпке, оставлявшей свободными иссиня-черные локоны. Мальчишки по соседству не сводили с нее глаз, но я знал, что она обернется только на мой взгляд, и сознание этого переполняло сердце совсем не детским восторгом. На шаг вперед от нее стояли ее родители - надменный старик с эспаньолкой и величественная, еще молодая дама, напоминавшая начальницу привилегированной женской гимназии. Подойти ближе было неосторожно, и я вытянул шею, как журавль, беззвучно призывая Зиночку обернуться.
И она обернулась. Без улыбки указала мне кивком на дверь, я мотнул головой в ответ и, подтолкнув Володьку, молча повернул к выходу.
Пробравшись сквозь строй нищих на паперти, мы сбежали во двор под тополя, где обычно приходские гимназические Ромео назначали свидания своим Джульеттам. Здесь даже трава не росла: ее вытаптывали с вешнего тепла до осенних заморозков.
Должно быть, мы были первыми здесь в этот вечер. Кругом было сумрачно и тихо. Ни одного звука не доносилось из церкви, в готических окнах которой дрожали отблески множества восковых свечей. И эта тишь, и тоскливое ожидание предстоящего разговора, и смутное беспокойство, терзавшее меня с утра, сливались в предчувствии чего-то недоброго.
Зина подошла следом за нами, очень серьезная, даже суровая, и странно долго молчала, прежде чем начать разговор. Володька деликатно отступил в сгустившийся сумрак за деревьями, а я стоял молча, почти уверенный, что сейчас будет сказано то, чего я боялся.
Так и случилось.
- Мы переезжаем, - сказала она.
- Кто? - не понял я.
- Ну, папа, мама, мы, - нетерпеливо пояснила она. - На Чистые пруды в дом Рубановича.
Я все еще не понимал.
- А гимназия?
- Там есть какая-то рядом. Частная.
- Ну и глупо. С Тверской на Чистые. Из такого дома!
- Папе и не хочется. А мама настаивает. Вы же знаете маму.
- Не понимаю почему?
- Не понимаете?
- Нет.
В словах Зиночки появился оттенок превосходства и жалости.
- Господи боже мой, из-за нас ведь все! Я подслушала разговор. Папа говорит: ребячество, подрастут - пройдет. А мама, как шутиха: пыр, пыр... "Ничего не пройдет. Читают бог знает что, гуляют бог знает с кем! Бессмысленно запрещать ей с ним ходить: все равно обманет". Так и сказала: "Учатся рядом, по пути. Не могу же я ее каждый день провожать и встречать. А уедем - с глаз долой, и отрежется. Тоже нашла жениха!"
- Это я-то жених?
- Вы.
Я глупо засмеялся и вдруг все понял. Стало больно-больно, как на экзаменах, когда уже ясно, что провалился.
- Может быть, она еще передумает? - робко спросил я.
- Не знаю. - Зиночка поежилась, как на холодном ветру. - Пойдемте отсюда.
- Куда?
- По переулку пройдемся. Не побежит же она нас искать.
Я рассеянно кивнул Володьке. Дальше я не мог пустить его, дальше начиналось незнаемое, не выстраданное, не детское. Но он осторожно задержал меня.
- Не сдавайся, слышишь, - прошептал он.
- Ладно. Пока.
- Ты же можешь к ней ездить после уроков. На трамвае, что ли. Не так уж это далеко.
- А где она ждать будет? На улице? А если мать заметит? А девчонки? Нет, нет... - поспешил оборвать я.
- Не будь теленком.
- Отстань!
Я догнал Зиночку у церковных ворот. Молча мы вышли в потемневший уже переулок, в странно повторившийся весенний вечер, в тревожной тиши которого звучали когда-то сказанные слова.
- Вы слышите?
- Кто-то плачет.
- Пусть. Мне самому плакать хочется.
- И мне. А мать не понимает. Ваша понимает?
- Не знаю. Я ей не говорю.
- Я тоже. Но она все равно догадывается.
- А скоро?
- Что скоро?
- Переезжаете.
- На этой неделе. Против Чистых прудов переулок. Я забыла, какой. Только дом помню. Рубановича.
- Поэт есть такой. Смешно.
- Что смешно?
- Поэт - и собственный дом. Глупо.