Что бы там ни говорили представительницы вашего пола, вам никогда не уничтожить в мужчинах врождённого стремления опекать вас.
– Дядя Эдриен, чем легче всего уничтожить такого человека, как Халлорсен?
– Если не прибегать к палке, – насмешкой.
– Его гипотеза о боливийской культуре абсурдна, правда?
– Совершенно. Там, конечно, попадаются кое-какие любопытные каменные чудища, происхождение которых не выяснено, но теория Халлорсена, насколько я понимаю, не выдерживает критики. Только помни, дорогая: во всё это окажется замешанным и Хьюберт.
– Не в научном плане: он же ведал только транспортом, – улыбнулась Динни, в упор взглянув на дядю. – Было бы неплохо высмеять этого шарлатана. Вы бы великолепно справились с этим, дядя.
– Змея!
– Разве разоблачать шарлатанов не долг честного учёного?
– Будь Халлорсен англичанином, – пожалуй. Но он американец, а это меняет дело.
– Почему? Я полагаю, наука стоит выше государственных границ?
– Только в теории. Практически же кое на что приходится закрывать глаза. Американцы очень обидчивы. Помнишь, какой шум они подняли недавно из-за эволюции? Если бы мы позволили себе посмеяться, дело могло дойти чуть ли не до войны.
– Но ведь большинство американцев и сами смеялись.
– Верно. Но они не желают, чтобы иностранцы смеялись над их соотечественниками. Положить тебе суфле по-софийски?
Они молча продолжали завтракать, сочувственно поглядывая друг на друга. Динни думала: "Его морщины мне нравятся, и бородка у него симпатичная". Эдриен размышлял: "Как приятно, что носик у неё чуть-чуть вздёрнутый. У меня очаровательные племянницы и племянники". Наконец девушка заговорила:
– Дядя Эдриен, вы всё-таки постарайтесь придумать, как наказать этого человека за то, что он так подло поступил с Хьюбертом.
– Где он сейчас?
– Хьюберт говорит, что в Штатах.
– А известно ли тебе, дорогая, что семейственность – вещь не слишком похвальная?
– Точно так же, как несправедливость, дядя. А кровь гуще воды.
– А это вино, – заметил Эдриен с гримасой, – гуще и той, и другой.
Зачем тебе вдруг понадобился Хилери?
– Хочу поклянчить, чтобы он представил меня лорду Саксендену.
– Это зачем?
– Отец говорит, что он влиятелен.
– Значит, ты намерена, как говорится, нажать на все пружины?
Динни утвердительно кивнула.
– Но ведь порядочный и щепетильный человек не способен с успехом нажимать на все пружины.
Брови девушки дрогнули, широкая улыбка обнажила ровные белые зубы.
– А я никогда такой и не была, милый дядя.
– Посмотрим. Пока что – вот сигареты. Реклама не врёт – в самом деле превосходные. Хочешь?
Динни раскурила сигарету, затянулась и спросила:
– Вы видели дедушку Катберта, дядя Эдриен?
– Да. Величавая кончина. Прямо не покойник, а изваяние. Жаль дядю Катберта: был превосходным дипломатом, а растратил себя на церковь.
– Я видела его только два раза. Значит, он тоже не мог добиться своего, потому что, нажав на все пружины, утратил бы своё достоинство? Вы это хотели сказать?
– Не совсем. Умение нажимать на все пружины было не так уж важно при его светскости и обаянии.
– В чём же тогда секрет? В манерах?
– Да, в манерах в широком смысле слова. Он – один из последних, кто обладал ими.
– Ну, дядя, я должна идти. Пожелайте мне оказаться непорядочной и толстокожей.
– А я, – сказал Эдриен, – вернусь к челюсти новогвинейца, которой рассчитываю поразить моих учёных собратьев. Если Хьюберту можно помочь честным путём, всё будет сделано. Во всяком случае, буду иметь его в виду. Передавай ему привет, дорогая. До свиданья.
Они расстались, и Эдриен возвратился в музей. Но, снова склонившись над челюстью, он думал отнюдь не об этой находке.