– Почти не знаю современных авторов. Мой круг чтения – главным образом научные труды.
– Точь‑в‑точь как у меня, – радостно сказал Уилкинс. – Мы с вами родственные души. – Он улыбнулся сначала мне, потом – своей рукописи. Завершил, наконец.
– Это хорошо, – похвалил я его.
– Парень говорит, так начинали все, у кого теперь громкие имена, продолжал Уилкинс, устремив взор в пространство. – Издавали свои произведения на паях с такими, как он. Лоуренс, Джеймс Джойс и другие маститые, так он сказал.
– Это возможно, – согласился я. – Увы, я не очень хороший знаток истории литературы.
– Разумеется, это обойдется в тысчонку‑другую, – продолжал Уилкинс.
– А потом еще придется вкладывать в рекламу. Без нее в нашем мире – ни тпру ни ну, уж вы мне поверьте. У меня есть задумки, как раскрутить эту книжку. Издать рекламные экземпляры – такие, чтобы глаза на лоб полезли, прописать в «Нью‑Йорк‑таймс», во всех газетах страны. Пусть читающая Америка узнает...
– Вас послушать, так это немалые расходы, – ответил я, ощутив легкую дрожь, сопутствующую зарождению дурных предчувствий.
– Чтобы сделать деньги, надо потратиться. Но подумайте о прибыли, запел певец мировой скорби. – Для начала – книжные ярмарки. Издания за рубежом. Экранизации. По моей книге наверняка можно сделать кино. У меня тут наброски по подбору актеров. Юлий Цезарь в молодые годы – Джек Леммон.
Барбара Николз... кажется, он где‑то здесь... – Уилкинс принялся копаться в стопках, но без особого успеха. Наконец он бросил это дело и сказал:
– Ага!
Вот и обложка. Черновая заготовка.
Он протянул мне лист с каким‑то рисунком, выполненным все в той же технике – темно‑синими чернилами. По верху страницы в две строки шел заголовок, начертанный дрожащей рукой и отдаленно смахивающий на эмблему из мультяшки про Сверхчеловека: «VENI, VIDI, VICI БЛАГОДАРЯ ВОЗДУШНОЙ МОЩИ».
– Разумеется, это лишь грубый набросок, – без всякой нужды сообщил мне Уилкинс. – Я не живописец. Придется нанимать кого‑нибудь, чтобы сделал все как следует.
Похоже, он все‑таки умел оценивать свои возможности. Во всяком случае, Уилкинс был прав, когда не стал причислять себя к живописцам. Уж как я ни силился, а все‑таки не сумел разобрать, что именно изображено на рисунке. Он состоял из бесконечно большого числа линий, прямых и изогнутых, коротких и длинных, зачастую пересекавшихся, но я понятия не имел, что они обозначают.
Может, хлипкий самолетик‑биплан, который несется над холмами Галлии? Сказать что‑либо определенное не было никакой возможности. Я едва не перевернул листок вверх тормашками в надежде увидеть что‑нибудь более вразумительное, но вовремя спохватился, потому что такой переворот дела всей жизни наверняка оскорбил бы Уилкинса. Он бы подумал, что я поступил так нарочно, чтобы высмеять его как рисовальщика.
Я сказал:
– Кажется, я не в состоя... это не...
– Цезарь на военном совете, – пояснил Уилкинс. – Император и члены его штаба возле одного из самолетов. – Он по‑прежнему стоял на коленях над чемоданом, но теперь повернулся ко мне и принялся тыкать пальцем в завитки на листе, одновременно давая пояснения:
– Вот самолет. А вот Юлий. И один из верных ему готских воевод.
Мне оставалось лишь кивать и отвечать: «Да, да, очень красиво», что я и делал.
Когда с изучением рисунка было покончено, Уилкинс забрал его у меня, снова подполз к чемодану и вложил иллюстрацию обратно в стопу где‑то возле середины рукописи. При этом он, не глядя в мою сторону, завел такую речь:
– Что мне нужно теперь, так это деньги.