Тем временем Герти предалась воспоминаниям:
– Именно так всегда говорил профессор Килрой: «Олух, он и есть олух».
Это было его жизненное кредо.
– Какой профессор?
– Килрой. Многолетний деловой партнер Мэтта.
– А где он сейчас?
Герти передернула плечами.
– Ума не приложу. Может, в Бразилии. В чем дело? Тебе не нравится еда?
– спросила она, заметив, что я положил вилку.
– Я сыт. Все очень вкусно, но я уже наелся.
– Ну и едок, – презрительно бросила Герти. – И чего я, спрашивается, возилась?
На десерт она подала мне нектар, отдаленно напоминающий кофе, а потом я поплелся в гостиную и сел в свое кресло для чтения, где и провел следующий час, сонно переваривая пищу, вяло прогоняя прочь мысли о том, какие события ждут меня нынче ночью, и держа перед носом перевернутую вверх ногами утреннюю «Таймс».
Так я и сидел до четверти восьмого, пока передо мной снова не предстала Герти в своем черном пиджаке и с дорогой кожаной сумочкой на левой руке.
– Прогуляйся немного, – велела она. – Заодно проводишь меня до метро.
Я растерянно посмотрел на нее снизу вверх и спросил:
– Куда вы?
– Домой, – объявила Герти. – Думаешь, мне делать нечего, кроме как слоняться по твоей квартире?
И тут меня охватило такое чувство облегчения, что я едва не подбросил в воздух свою «Таймс». Я не гаркнул «гип‑гип ура!» лишь из боязни обидеть Герти. Как‑никак, новость и впрямь была приятная: все‑таки Герти уходит.
Все‑таки она считает своим домом какое‑то другое место. Все‑таки не собирается остаться здесь навеки, будто Бартлеби.
Я расплылся в улыбке и сказал:
– С удовольствием провожу вас, Герти.
После чего сложил газету, выбрался из кресла, накинул пиджак, и мы вышли из квартиры.
Шагая по тротуару рядом с Герти, я ощущал какое‑то странное спокойствие, хотя, пока мы спускались по лестнице, я боялся, что на улице буду испытывать чувство неловкости. В дружелюбном молчании мы дошли до Восьмой авеню, а потом двинулись на север и добрались до Двадцать третьей улицы, где была станция подземки и где я с большим опозданием (вероятно, я уже упоминал о том, что слово «опоздание» как нельзя более емко выражает особенности моего жизненного пути) догадался предложить Герти денег на такси.
Ее реакция была мгновенной и слишком уж бурной. Прижав руку к сердцу (при таком бюсте это было нелегким делом), Герти притворилась, будто вот‑вот упадет в обморок, и вскричала:
– Мот! Транжира! Только и знает, что сорить деньгами!
Но я уже научился правильно обращаться с ней и поспешно сказал:
– Конечно, если вам привычнее ездить подземкой...
В ответ она сунула в рот два пальца и издала свист, от которого, должно быть, задрожали стекла во всех домах Манхэттена, включая и здание ООН. Из потока машин тотчас вынырнуло такси и, пыхтя, остановилось перед нами.
Я вручил Герти доллар, и она взглянула на него так, словно впервые увидела денежку столь ничтожного достоинства, после чего с вялым омерзением произнесла:
– Слушай, широкая душа, я живу на Сто двенадцатой улице.
Немного смутившись, я присовокупил к первому доллару еще один и спросил:
– Этого достаточно?
– Хватит, хватит, – ответила Герти. – А то еще избалуешь меня.
Я придержал для нее дверцу и, когда Герти уселась в машину, спросил, склонившись к окошку:
– Когда я увижу вас снова?
При этом я испытывал множество разнообразных чувств, самым сильным из которых был трепетный страх.
– Никогда, если не запишешь номер моего телефона, – ответила Герти.