Там нашли странных каменных истуканов, происхождение которых еще не известно, однако его теория, по-моему, не выдерживает никакой критики. Но позволь, дорогая, ведь Хьюберт тоже принимал во всем этом участие.
- Наука Хьюберта не касалась, он там ведал транспортом. - Динни пустила в ход испытанное оружие: она улыбнулась. - А что если поднять на смех Халлорсена за его выдумку. У тебя это так чудно получится, дядя!
- Ах ты, лиса!
- А разве не долг серьезного ученого - высмеивать всякие бредни?
- Будь Халлорсен англичанином - возможно; но он американец, и с этим надо считаться.
- Почему? Ведь наука не знает границ.
- В теории. На практике многое приходится спускать: американцы так обидчивы. Помнишь, как они недавно взъелись на Дарвина? Если бы мы их тогда высмеяли - дошло бы, чего доброго, и до войны.
- Но ведь большинство американцев сами над этим смеялись.
- Да, но другим они этого не позволяют. Хочешь суфле "София"?
Некоторое время они молча ели, с удовольствием поглядывая друг на друга. Динни думала: "Как я люблю его морщинки, да и бородка у него просто прелесть". Адриан думал: "Хорошо, что нос у нее чуть-чуть вздернутый. Прелестные у меня все-таки племянницы и племянники". Наконец Динни сказала:
- Значит, дядя, ты постараешься придумать, как нам проучить этого человека за все его подлости по. отношению к Хьюберту?
- Где он сейчас?
- Хьюберт говорит - в Штатах.
- А тебе не кажется, что кумовство - это порок?
- И несправедливость тоже, а своя кровь - не вода.
- Это вино, - с гримасой сказал Адриан, - куда жиже воды. Зачем тебе нужен Хилери?
- Хочу выпросить у него рекомендательное письмо к лорду Саксендену.
- Зачем?
- Отец говорит, он важная птица.
- Значит, решила пустить в ход протекцию?
Динни кивнула.
- У порядочных и совестливых людей это не получается.
Ее брови дрогнули, она широко улыбнулась, показав очень белые и очень ровные зубы.
- А я себя ни к тем, ни к другим и не причисляю.
- Посмотрим. А пока, возьми болгарскую папиросу, - действительно первоклассная пропаганда.
Динни взяла папиросу и, глубоко затянувшись, спросила:
- Ты видел дядю Франтика?
- Да. Очень достойно ушел из мира. Я бы сказал - парадно. Зря он связался с церковью; дядя Франтик был прирожденный дипломат.
- Я видела его только два раза. Но неужели и он не смог бы добиться того, чего хотел, при помощи протекции, не потеряв при этом достоинства?
- Ну, он-то действовал иначе - умелым подходом и личным обаянием.
- Учтивостью?
- Да, он был учтив, как вельможа, таких сейчас уже не встретишь.
- Ну, дядя, мне пора; пожелай мне поменьше совестливости и побольше нахальства.
- А я вернусь к челюсти из Новой Гвинеи, которой надеюсь повергнуть в прах моих ученых собратьев, - сказал Адриан. - Если я смогу помочь Хьюберту, не вступая в сделку с совестью, я ему помогу. Во всяком случае, я об этом подумаю. Передай ему привет. До свидания, дорогая!
Они расстались, и Адриан вернулся в музей. Взяв снова в руки челюсть из Новой Гвинеи, он стал размышлять о совсем другой челюсти. Он уже достиг того возраста, когда кровь человека сдержанного, привыкшего к размеренной жизни, течет ровно, и его "увлечение" Дианой Ферз, которое захватило его давно, еще до ее рокового замужества, приобрело некий альтруистический оттенок. Ее счастье было для него дороже своего собственного. В его постоянных думах о ней забота о том, "что лучше для нее", всегда занимала первое место. Он так давно только мечтал о ней, что ни о какой навязчивости с его стороны не могло быть и речи, да к тому же навязчивость была совсем не в его характере. Но ее овальное, обычно грустное, лицо с темными глазами, прелестным ртом и носом, то и дело заслоняло очертания челюстей, тазобедренных костей и прочих интересных образчиков его коллекции.