Базиль настойчиво предлагал ему вина. Его сопровождал паж с подносом, уставленным кувшинами и бокалами. Не желает ли господин граф попробовать
белый арманьяк или красное анжуйское? Это бургундское, которое очень нравится господину маркизу, а вот нежное ломбардское вино, которое нередко
хвалил его величество. А может, господин граф желает отведать вино последнего урожая Барделиса?
Так они терзали и смущали его, пока он не сделал свой выбор; и даже тогда двое из них остались за его спиной, готовые предупредить малейшее его
желание. И действительно, будь он самим королем, мы вряд ли бы смогли оказать ему больший почет и уважение в особняке Барделиса.
Напряженность, которая возникла с его приходом, до сих пор еще витала в воздухе, поскольку Шательро не любили и его присутствие было сродни
появлению черепа на египетском пиру.
Среди всех этих друзей по веселью, собравшихся за моим столом, – из которых лишь немногие испытали силу его власти, – вряд ли нашелся хотя бы
один, которому хватило бы такта скрыть свое презрение к опальному фавориту. О том, что он в опале, было известно не только из его слов.
Однако в моем доме я готов был приложить все усилия, чтобы он не почувствовал раньше времени того холода, которым завтра его обдаст весь Париж.
Я играл роль радушного хозяина со всей любезностью, на которую был способен, а для того, чтобы растопить лед в душах гостей, я приказал не
жалеть вина. Мое положение не позволяло вести себя по другому, иначе могло показаться, что я радуюсь низвержению соперника и чувствую себя
счастливым от того, что его опала поможет моему собственному возвышению.
Мои усилия не пропали даром. Постепенно начало сказываться действие вина. Слово здесь, другое там, и благодаря острому уму, которым Небо
наградило меня, мне удалось возродить атмосферу веселья, нарушенную его приходом. Вновь воцарилось хорошее настроение, и за столом звучали
остроты, шутки и смех. Августовский вечер вынес звуки нашего празднества через распахнутые окна и понес их по улице Святого Доминика к улице Де
Л'Анфер, а может, и донес их до ушей обитателей Люксембургского дворца, рассказывая им, что Барделис и его друзья устроили еще одну из тех
пирушек, которые стали притчей во языцех в Париже и которые сыграли немалую роль в том, что меня прозвали Великолепным.
Но позднее, когда зазвучали совсем безумные тосты и все осушали бокалы уже не ради тоста, а ради самого вина, остроты стали более язвительными и
менее сдержанными; дерзость, как хищная птица, на какое то мгновение зависла над нами и вдруг стремительно ринулась вниз, воплощенная в словах
этого глупца Лафоса.
– Господа, – прошепелявил он и устремил холодный взгляд на Шательро, – у меня есть тост для вас. – Он осторожно встал, ибо уже дошел до такого
состояния, когда осторожность в движениях приобретает первостепенное значение, отвел глаза от графа и посмотрел на свой бокал, который был
наполовину пуст. Знаком Лафос приказал лакею наполнить его. – До краев, господа, – скомандовал он. В наступившей тишине он попытался поставить
одну ногу на стул, но, испытав трудности в сохранении равновесия, остался стоять обеими ногами на полу – не так впечатляюще, зато безопасно.
– Господа, я хочу провозгласить тост за самую невероятную, самую прекрасную и самую холодную даму Франции. Я хочу выпить за все ее добродетели,
о которых молва поведала нам, за ее самую главную и самую досадную для нас прелесть – холодное безразличие к мужчине. Я также хочу выпить за
того счастливчика, который сможет стать Эндимионом для этой Дианы.
Нужно быть, – продолжал Лафос, который много занимался мифологией, – нужно быть прекрасным, как Адонис, мужественным, как Марс, нужно петь, как
Аполлон, и любить, как сам Эрос, чтобы достичь этой цели.