Соседи были не очень сердобольные, держались одного железобетонного закона: моя хата с краю. А дети от голода и жажды умирали. А если зима, печь не топлена, -- что уж говорить! Придет, накормит, мало-мало обстирает и -- снова жить пошла.
Однажды принесла в избу два ведра воды, сварила две кастрюли супа, сказала несмышленышам: "Бог вам поможет", -- поцеловала, ушла, невозвратно. Дверь, спасибо, не закрыла на замок. Месяц мальчики прожили одни, все съели, все выпили, кожу с ботинок принялись жевать и уже умирали. Сосед решил полюбопытствовать, почему дверь второй месяц без замка. Толкнул ее и ахнул: два шевелящихся скелетика лежали на полу.
Спасли близнецов, выходили, научили разговаривать.
Разные судьбы у интернатских детей, но все отмечены горем и бедой. Кто брошен прямо в роддоме, у кого родители в психлечебнице, у кого прав лишены, у кого -- по тюрьмам, зонам, у кого умерли и сгинули без вестей.
Трудно растить сирот. Они как кустики с тайными шипиками или колючками: такие пышные, с цветами -- порой милые и безобидные с виду, но протяни руку к цветочкам или ветвям -- и вскрикнешь. Укол потом долго болит. С такими хитрыми кустиками надо уметь обращаться; но раниться все равно будешь. Интернатские воспитатели, как я понимаю, те люди, которые знают, что будет укалывание, что будет саднить, но в том и мужество этих людей, что они, добровольно укалываясь, все равно ухаживают за этими не всегда милосердными растениями. С годами воспитатель набирается опыта. И уже не трогает без нужды ветки и цветы, а умеючи взращивает свои кусты, которые много лет спустя одаривают своего состарившегося садовника отрадными плодами доброты и милосердия. Отеческое или материнское питание добротой или строгостью обездоленных сирот -- действительно многотрудное дело: сколько знаю людей, которые отступили. И понимаю: трижды мужественен тот, кто на всю жизнь стал верным их садовником. Об одном из них и наш очерк -- об Изабелле Степановне Пивкиной, о маме и бабе Белле, как зовут ее теперь бывшие питомцы и их дети. Работает она в ангарском интернате.
2
Как-то неделю спустя с начала моей работы в интернате иду по коридору и слышу -- в одной из классных комнат возгласы, суетливый шум. Думаю, какой-нибудь воспитатель пропесочивает своих подопечных, а те пошли против -- такое нередко случается в сиротских учреждениях. Степенной перевалкой проходит мимо меня полноватая воспитательница младшего класса и на ходу для себя и для меня одновременно говорит:
-- Опять эта Белка куда-то набаламутилась. Не сидится человеку -- все бежать, лететь надо.
-- Что за Белка? -- интересуюсь.
-- Да вы что же, не знаете?! -- плавно вскидывает руками и приостанавливается. -- Белла наша -- звезда незаходящая, -- посмеивается женщина. -- Скоро бабоньке на пенсию, а она, глядите-ка, что вытворяет: в поход на неделю собралась, а на дворе -- март. Ветер завивает и мороз пощелкивает. Какие же могут быть походы?
И, плотно укутавшись пуховой шалью, хотя было тепло в коридоре, моя нечаянная собеседница гладко пошла своим путем. А я, не пересилив любопытства, тихонько заглянул в приоткрытую дверь, за которой "набаламучивала" своих ребят "Белка". Вдоль стен на корточках сидели воспитанники и набивали рюкзаки походным скарбом. В комнате находилось несколько мужчин в милицейской форме, они помогали детям. Все громко переговаривались. Воспитанники, восьмиклассники, поругивались друг с другом, выспаривая, кому что взять и сколько. А между ними перебегала от одного к другому, резко взмахивая руками и кивая головой в одобрение или несогласие, маленькая -- так и тянет сравнить ее с воробьем -- женщина в сползающих на самый кончик носа очках, в трико и кроссовках. И если не видеть ее лица, то и подумаешь, что какая-то молоденькая вожатая.