У самого подъезда гостиницы «Националь», где поселился великий и мудрый Ильич вместе с семьей в разных комнатах, и многочисленными родственниками, переехавшими из Сибири, торчала какаято буржуазная часовня, увенчанная большим деревянным крестом. Ленин враждебно посмотрел на часовню и приказал БончБруевичу убрать этот крест, к обеду и саму часовню, но Бонч Брунч только развел руками, у него обострился жуткий простатит, и разрыв в прямой кишке у самого выхода; он все время бегал за угол. Но там можно было только отлить, а облегчиться никак.
Как всякий человек, БончБрунч ждал благодарности за организацию переезда, а тут новые невыполнимые требования. Он вроде бы кивнул головой в знак согласия, но так и ушел, не зная, как свалить этот крест.
А изможденный переездом вождь не мог заснуть: ему все мерещился этот крест, как недоброе знамение. В закрытых глазах мелькали фигуры убитых, среди коих были старухи с костлявыми руками со сморщенной кожей и перстнями на худых длинных пальцах, и эти старухи все время ему грозили этими пальцами, а некоторые доходили до того, что клацали зубами и даже посылали проклятия. Вождь открыл глаза от перенапряжения и вспомнил события десятилетней давности, когда, побывав в руках проститутки Джулии, крепко и без всяких проблем заснул, вернувшись домой.
Он хотел произнести: Инесса, где ты, но вспомнил, что он не так давно отослал Инессу по делам, откуда она быстро вернулась, в мешке. Фрунзе, молодец он, четко выполнил партийное задание, вернул Инессу в гробу. Тогда он пожалел, что Инесса ушла и стал плакать, сопровождая пепел Инессы, для захоронения в Кремлевской стене.
Гм, архи скверно, произнес он, поняв, что теперь мог бы выполнить назначение мужчины. А может к Наде, а? Она обрадуется. Лишь бы не умерла от радости.
Сказав это самому себе, он поднялся и по семенил в другую комнату, где почивала Надя.
Маленький светильник едва горел над кроватью, освещая большой оголенный живот и отвисший подбородок супруги. Она крепко спала с открытым ртом и храпела, как откормленная на убой хрюшка, издавая непонятные звуки. Ленин застыл и стал прислушиваться; какие-то звуки так ему показалось напоминали ему звуки из симфонии Бетховена, которыми он как будто когда-то восторгался.
Но это был всего лишь самообман. Не чувствуя никаких позывов к клубничке, он плюнул в сторону семейного ложа и вернулся в свой шикарный кабинет.
И вот, слава Ленину, все кончилось благополучно. Он вызвал телохранителя и показал ему на этот крест.
Чичас, Вл., Ил., понял, прорычал верзила. Бу сделано. Этот кре, кру, кро, сами понимаете, я выломаю, закину на плечи и отнесу к реке, идет?
Ленин кивнул головой.
То-то же. Как Иван Кобылий Хвост скажет, так воно и будеть. Ты только полРоссии нам отстегни. Ну, шо тебе стоит, Ульяна?
Уткууу!
Телохранитель, которому вменялось в обязанность подавать утку в кровать, и который исполнил приказание, согласился обмотать этот крест одеялом, новеньким, пролетарским, хранившимся два года у какихто уже безымянных буржуев.
Когда чучело, простите, гений всех народов, облегчился в утку и вытер секретное место свежим полотенцем, а затем подошел к открытому окну с железной решеткой, как было согласовано ранее, он, к своему ужасу, увидел, что крест на месте, всплакнул от обиды и стал рассматривать нерадостную картину.
От гостиницы в сторону Театральной площади тянулся Охотный ряд сплошные деревянные одноэтажные дома, торговые лавки, среди которых возвышался Дом союзов бывшее дворянское собрание. Узкая Тверская улочка от бывшего дома генералгубернатора, национализированного и разграбленного московскими большевиками, теперь называется Моссоветовской. Правее Красная площадь, отныне цитадель мировой революции, где вождю надлежит жить, творить, советовать непокорным добровольно отправляться на тот свет, а живущим отдавать мозги на перевооружение. Мозги должны забыть все, что было ранее и думать только о светлом будущем и о нем, гении всех народов.
Не доходя до Кремля, стояла Иверская часовня, с которой тоже необходимо покончить. Возле Иверской постоянно, как мухи, лепились пролетарии с протянутой рукой. Это свои люди, это пролетариат, само что ни на есть преданный советской власти: дай им оружие в руки и кусок хлеба, они снесут все на свете, даже эту Иверскую часовню, чтоб не дразнила пролетарское око.