На вышку идет Эрих Кыргемаа.
Басов на кухню.
Головня от службы свободен, и я завидую ему острой и самой черной завистью. Мне бы сейчас завалиться в лунку на постели да рвануть минуток шестьсот: все тело ноет, будто меня долго и аккуратно били. Это оттого, что целый день мы перетаскивали с катера мешки, ящики, коробки продукты, запчасти, гвозди, бидоны с горючим для дизеля, даже лопаты (зачем лопаты?), и я здорово устал.
Ничего, переживем. Эриху на вышке будет хуже. Ветерок там будь здоров, и еще по дороге Эрих опускает «уши» своей зимней шапки.
Итак, говорю я Костьке, начнем первый день из предстоящих нам четырехсот шестидесяти пяти.
Лобачевский плюс Ковалевская минус Эйнштейн, усмехается Костька, берясь за чехол, которым накрыт прожектор. Вот станешь академиком, и будут о тебе писать: «Интересную юность прожил великий ученый»
А что? говорю я, берясь за чехол с другой стороны. Не исключено. По теории вероятности.
Скажи лучше по теории невероятности. Снимай! Двери надо пошире открыть.
Прожектор стоит в гараже на тележке, а тележка на рельсах. Выкатить эту махину на прожекторную площадку не так-то просто. Мы пыхтим-тужимся, пока окаянная не сдвигается с места. Так будет каждый день. Зато к концу службы у нас нарастут мускулы, как у Василия Алексеева. Лучшей тренировки не надо.
Слушай, а этот остров как-нибудь называется?
Остров Пасхи, отвечаю я. Тот самый
Серьезно же спрашиваю.
Мадагаскар.
Я не заметил, как подошел Сырцов.
Остров называется Кузнечный, сказал он. А вы долго возитесь.
Готово, отец.
Рядовой Соколов, я вам не отец, а сержант, Ясно?
Ясно, батя. Только не топочи на меня.
Еще раз и получите наряд вне очереди.
Мне вовсе не нужен наряд вне очереди. На кой черт он мне, да еще вне очереди? Мне становится скучно. Вот с таким-то сержантом служить до лета! «Ничего, говорю я себе. Перевоспитаем. Это он на первых порах выбивает из нас гражданскую пыль. Молодой начальник всегда, как новый пиджак: сначала топорщится, потом пообомнется».
Наша техника работает, как часы. «Деды», которых мы сменили, здорово ухаживали за ней. Только «машинное», где находится дизель, начинает как-то подозрительно дрожать. Сырцов врубает ток, и из черного нутра прожектора сразу вырывается синее облако. Луча я не вижу. Надо отойти в сторону или опуститься ниже, чтобы увидеть его. Синее облако рвется вперед, в темное пространство, и теряется там. Луч ведет Костька. Он «кладет» его на воду, и теперь вода высвечена на несколько километров. В синее марево врывается похожий на корабль островок с мачтами-соснами. А потом снова вода с синими гребешками над волнами.
От кожуха тянет жаром. Луч меркнет медленно, словно нехотя забираясь обратно в прожектор.
Товарищ сержант, разрешите доложить, техника работает нормально, нарушения границы не обнаружено.
Я, конечно, говорю это так, шутки ради, а Сырцов воспринимает всерьез. Потом он уходит к дизелю. Я слышу, как по мелким камням хрустят его шаги: хруп, хруп, хруп
Дает прикурить, а? усмехается Костька.
Все пройдет, как с белых яблонь дым. Я на своем веку всякого начальства повидал
Все пройдет, как с белых яблонь дым. Я на своем веку всякого начальства повидал
Ишь ты! А вообще, брат, с таким хлебнешь Дорвался до какой ни есть власти.
Конечно, Костька прав. У нас на заводе не очень-то любили таких, которые корчили из себя начальство. Но здесь не завод, и мне совсем ни к чему наряды вне очереди.
Леня Басов приготовил наутро целый обед, и это просто здорово съесть тарелку щей и жареной картошки, а потом чай, и, наконец, в люльку. Костька засыпает мгновенно. А я еще долго устраиваюсь в люльке, и вдруг оказывается, что мне не уснуть. Никак не уснуть, хоть начинай, как в детстве, считать белых слонов: один белый слон два белых слона три белых слона
Здесь, в спальне, темно, окна завешены, и лишь через щелочки пробивается серый дневной свет. Я не привык спать днем. Пусть здесь темно, но я-то знаю, что сейчас день, и что-то во мне бунтует против сна. Даже усталости словно бы нет, надо же так! А мне казалось, только дотяну голову до подушки, и тогда с кровати меня бульдозером не стащишь
Да, на улице день, вернее, рассвет. Мать и Колянич уже ушли на работу. Обычно мы уходили вместе и на улице расставались. У нас было правило: сначала подойти с мамой к метро, попрощаться с ней, а потом уже на автобус. При этом Колянич неизменно говорил: «Вперед, рабочий класс!»
Рабочим классом я стал два года назад, после страшной домашней забастовки, которую не смогли подавить мать и Колянич. Я заявил, что хватит мне протирать штаны на школьной парте. Все!
К этому были две причины.
С детства я слышал разговоры о заводе, о заводских делах, привык к ним. Друзья Колянича такие же рабочие, как и он сам, нравились мне очень. Потом я узнавал: один стал сменным инженером; другой заместителем начальника цеха по подготовке производства; третий ушел на партийную работу; самого Колянича назначили мастером. Работал он на «Коммунисте» с шестнадцати лет. Почему же он мог пойти на завод в шестнадцать, а я, как обычный пай-мальчик, должен бегать в полную среднюю?