Игнатов прочитал фамилию подписавшего постановление прокурора, назвал дату и замолчал. Молчали и остальные. Только приглушенный телевизор бормотал что-то неразборчивое.
— Это, значит, как? — прервал наконец молчание отец Горелова, все еще не осознавая происходящего. — Теперь, значит, другой берет на себя, будто Татьяну Семенову погубил?
— Да нет, папаша, нет, — нетерпеливо вмешался Лосев. — Никто уже на себя не «берет», это доказано. Преступник показал, куда сумку убитой спрятал. И сумку эту нашли.
— Сумку… — эхом откликнулся слепой.
— Сядь, сынок, — мать подвинула ему стул.
— Сумку… — снова произнес слепой и, нащупывая дрожащей рукой стул, стал медленно опускаться.
— Это, значит, шесть лет, пока наш Ваня сидел, тот был на воле? — медленно соображал отец Горелова.
— Семь, — уточнил Лосев. — Ведь ваш сын уже год дома.
— Это как же так? Зачем так? — не мог до конца понять отец, переводя взгляд с Игнатова на Лосева…
Год назад привезли ему сына Ивана из далекой колонии, навсегда ослепшего и беспомощного, «утратившего опасность для общества», но все-таки виновного. А сейчас выходит, что он не виноват?
— Это что ж теперь будет? — спросил отец.
— Судью накажут, а против бывшего следователя Жавнеровского уже возбуждено уголовное дело по фактам нарушения соцзаконности, — сказал Лосев и посмотрел на Игнатова вопросительно: не сболтнул ли лишнего?
Игнатов протянул отцу Горелова постановление.
— Возьмите, это вам.
Отец не двигался. Недоверчиво щурясь, он всматривался в лица гостей.
— Значит, это как? Теперь — следователя в тюрьму? — Он отмахнулся от листка, отступил даже на шаг, отстраняясь.
Положив на стол лист, Игнатов произнес те, заготовленные заранее слова:
— Мы виноваты перед вами. Просим у вас извинения от имени прокуратуры. И от имени государства.
Слова эти, видимо, потрясли Гореловых. Они молчали, и Лосев снова решил объяснить им:
— Понимаете, государство очень виновато перед вами и готово возместить нанесенный ущерб.
Старики по-прежнему молчали, не понимая, как можно исправить то, что случилось, и только слепой опять откликнулся эхом:
— Ущерб…
Он, кажется, хотел еще что-то сказать, зашевелился, подавшись вперед, но стоявшая рядом мать положила ему на плечо руку, и он успокоился.
— Может, чая попьете? — неуверенно спросила она.
— Нет-нет, спасибо, не беспокойтесь. — Игнатов представил, как она хлопочет вокруг стола, покрытого старой, загнувшейся в местах порезов клеенкой, как стесняется скудости угощения, и ему стало не по себе. Казалось, будто везет людям облегчение и радость, а вот привез на самом деле лишь новую боль. — Так чем мы вам могли бы помочь?
Мать качнула головой:
— Да чем тут поможешь?.. — И, прерывисто вздохнув, добавила: — Вот только не знаем, кто за ним присматривать будет, когда мы умрем. Он же один не может. Без нас только вдоль стеночки ходит.
— Вы… Это самое… Извиняйте, если не так скажу, — вдруг заволновался отец Горелова. — Вы, к примеру, могли бы эту бумагу соседям показать? А то нам от соседей стыдно. Так покажете?
— И это все? — спросил Игнатов.
— О пенсии, наверное, нужно похлопотать, — подсказал Лосев.
— Пенсия пенсией… Это уж как получится… — мотнул головой отец. — Да и Ваня наш никуда не ходит, ни во что не рядится, ну а на крыльце с собакой во всем старом посидеть можно: пиджак есть, стеганка тоже. А вот к соседям-то… Зайдете — нет?
— А к кому нужно? — поинтересовался Лосев.
— Значит, так: вначале к Петровне, она рядом живет. — заторопился отец. — Потом к Хитяевым, Смоляковым и Рукавишниковым…
Лосев записывал фамилии. Отец, глядя на его блокнот, на блестевшую металлом шариковую ручку, продолжал диктовать, припоминая:
— К Синцовым обязательно. И к Голубевым.
Слепой жадно слушал, приоткрыв рот, и после каждой фамилии чуть заметно кивал.
— К Чебряевым и Сотниковым, к Тимонихе, она у колонки живет, к Сливенцовым… Вы не обижайтесь. Это справедливо будет.
Слепой продолжал кивать, мать стояла рядом, не снимая руки с его плеча и завороженно вслушиваясь в перечень знакомых фамилий. Оба они своей позой напоминали старинную фотографию.
Игнатов и Лосев вышли на улицу, аккуратно притворив скрипнувшую калитку. Моросило по-прежнему. В «рафике» Леха крутил ручку приемника, вылавливая легкую музыку. Игнатов кинул «дипломат» на пластиковый столик и, повертев головой, стал растирать ладонью затылок. Лосев сел напротив и, держа в кулаке сложенный вдвое блокнот, следил за Игнатовым. Потом сказал:
— Странно. Я думал, они обрадуются…
Леха приглушил музыку и, включив верхний плафон, повернулся, всматриваясь в них.
— Вы что смурные? Что-нибудь не так?
— Так, — тихо сказал Игнатов. — Все так.
Помолчали. Леха выключил приемник. Спросил:
— Ну что, поедем?
— Поедем. Вот по этим домам.
Игнатов кивнул на зажатый в руке Лосева блокнот. Лосев, раскрыв его, стал диктовать Лехе номера.
— Да вы что, ребята? Да это ж нам до утра ездить, — слабо сопротивлялся Леха.
— Поехали, — сказал Игнатов.
Они и в самом деле проездили по улицам и переулкам поселка до глубокой ночи. А утром следующего дня Игнатов снова увидел на заднем крыльце прокуратуры Кирпичникову. Она сидела, постелив на влажную ступеньку разорванный полиэтиленовый пакет, которым во время дождя повязывалась, как косынкой, и смотрела с надеждой и недоверием. Игнатов встретился с ней взглядом, и вдруг мелькнуло в памяти давно забытое, со школьных еще времен, слово: справедливость. «Да ведь это Горелова вчера произнесла, — окончательно вспомнил он. — «Справедливо будет…» Странно соединяются слова, очень даже странно: «было», «будет»… А «есть»? Где оно, это «есть»?»