– Вы знаете, кто это сделал? – спросил хозяин.
– Это?
– Обстановку. Нужно нанять декоратора. Незачем заниматься самому. Все равно не влезешь во все тонкости.
– О! – воскликнул спортсмен. – Ага, декоратор.
– Дональд Дески. Тот парень, который делал интерьеры в мюзик-холле «Радио-Сити». Поэтому дерево, сплошной глянец, модерн, плавные линии. Коул Портер[3] был бы здесь в самый раз.
Он размахивал мундштуком, а вокруг сверкали великолепием его апартаменты: стены вишневого дерева, казавшиеся темными в приглушенном золотистом свете торшеров и бра, покрытая черным лаком мебель с отделкой из мерцающего металла. Ветерок, задувавший с террасы, колебал портьеры из шелковой парчи, а снаружи искрились бесконечно соблазнительные огни города.
В углу этого храма из вишневого дерева играл маленький джаз-оркестр; певец-негр с завитыми волосами негромко пел в микрофон. Это была гладкая, как шелк, зажигательная и быстрая песенка о красотах дороги № 66, которую никак нельзя миновать на пути в Калифорнию. Рядом с оркестром другой негр разливал напитки – по большей части мартини, но иногда также бурбон или скотч – для вихрящейся блестящей толпы. Тут был знаменитый актер Дик Пауэлл – красивая голова на сухопаром теле, лицо с резкими чертами, – мужчина, светившийся красотой и доброжелательством; была его красавица-жена, необычайно миловидная женщина, которая в любом нормальном месте собрала бы вокруг себя всех присутствующих. Но только не здесь. Немного в стороне стояла Джун Эллисон, изображавшая на экране подругу Пауэлла, маленькая женщина с почти идеальной фигурой, очень похожая на куклу, с очаровательными веснушками, копной белокурых волос и синими глазами, в уголках которых виднелись чуть заметные морщинки.
Прочие экземпляры были не столь совершенны. Писателя Джона Маркуэнда окружали горячие поклонники, одетые весьма изысканно. Прославленный футболист Боб Уотерфилд, на редкость крупный мужчина с могучей мускулатурой и пышной гривой волос, был настолько огромным, что, казалось, мог играть без всяких защитных накладок. Журналиста-обозревателя Уолтера Уинчелла ожидали позже. По слухам, собирался появиться также киноактер Микки Руни, но с Микки ни в чем нельзя было быть уверенным. Все знали, что он занимается всем сразу и живет по собственному распорядку. Микки, что с него взять. Еще здесь, как обычно, присутствовали политиканы, столпы игорного бизнеса и их богато упакованные женщины, многие из которых принадлежали к весьма почтенным семействам.
Но в центре внимания находилась другая красавица. Ее плечи, бледные в золотистом свете, плавно перетекали в груди, настолько пышные и мягкие, что на них могла бы найти отдохновение целая армия, и словно выставленные на обозрение самим покроем платья, благодаря которому соски отделялись от остального мира лишь тонкой, как паутинка, материей. Талия сделала бы честь даже осе. Широкие бедра были округлыми, а ягодицы – упругими. Красное вечернее платье из тафты выразительно подчеркивало фигуру, а сквозь разрез можно было разглядеть превосходные ноги, казавшиеся еще длиннее и рельефнее благодаря высоченным каблукам. И все же самым привлекательным в этой женщине было лицо, умное, но отмеченное скорее не интеллектом, а хитростью. Его тонкие черты искажал большой, вульгарный рот с пухлыми губами. Глаза у женщины были ярко-голубыми, кожа – настолько бледной и нежной, что при взгляде на нее становилось больно, волосы же имели прекрасный темно-рыжий цвет, словно пламя запретной мечты: поразительные волосы.
– Эй, детка! – окликнул ее с противоположной стороны зала спортивный гость, вместе с которым пришла сюда эта красавица.
Она словно не расслышала и продолжала обольстительно покачиваться под музыку, будто пребывала в царстве грез, навеянных ритмом. Партнер нервно улыбнулся ее другу и хозяину апартаментов. Это был молодой человек, маленький и бледный, которому повезло родиться красивым. Вообще-то, он не был хорошим танцором и не танцевал с этой женщиной, а просто служил фоном для ее сольного номера, одновременно помогая красавице удержаться от откровенного хвастовства своей внешностью. У него были белокурые волосы, не слишком густые; его звали Алан Лэдд, и он тоже порой появлялся на киноэкране.
– Пожалуй, стоит присмотреть за ней, – объяснил спортсмен хозяину, – вдруг она даст этому смазливому мальчишке. Никогда не знаешь, чего от нее ждать.
– Не волнуйтесь насчет Алана, – сказал хозяин, хорошо понимавший во всем этом. – Это, как говорится, не его масть, верно, старина? Нет, если из-за кого и стоит волноваться, так это из-за черных. Вот они невероятно сексуальны. Можете мне поверить, я знаю. У меня когда-то был клуб в Гарлеме. Эти парни дают белым женщинам покурить травки, а когда те забалдеют, заправляют им свой африканский корень, все двенадцать дюймов. После того как белая попробует это удовольствие, мужчины своего цвета кожи для нее больше не существуют. Я видел, как такое случалось.
– Ну уж нет, – возразил спортсмен. – Вирджиния, конечно, сука, но она знает, что, если попробует трахнуться с schvartzer[4], я погоню ее обратно пинками под задницу, до самой Алабамы.
Хозяин стремился во всем достичь британской утонченности и потому скривил губы, услышав эти вульгарные слова. Но он мужественно воздержался от замечаний.
– Бен, – сказал он, – я должен кое-что показать вам.
Он взял молодого собеседника под руку и направился вместе с ним через зал, кивая с самым радушным видом то одному, то другому гостю, прикасаясь к множеству рук, раздавая поцелуи, останавливаясь для того, чтобы представить собравшихся друг другу, и отлично зная о своем мистическом обаянии. Вскоре они с гостем очутились в небольшой нише.
– Хм, что-то я не врубаюсь, – признался Бен.
– Это живопись.
– Я понимаю, что живопись. Но почему здесь все такое квадратное да к тому же коричневое? Очень похоже на Ньюарк, если бы в нем вдруг появились деревья.
– Уверяю вас, Бен, наш друг месье Брак[5] никогда не видел Ньюарка.
– По картине не скажешь. Выглядит так, будто он там родился.
– Бен, попробуйте почувствовать это. Он что-то нам говорит. Включите воображение. Как я уже сказал, это надо почувствовать.
Красивое лицо Бена напряглось в попытке сосредоточиться, но он явно ничего не почувствовал. На картине под названием «Дома в Эстаке» был изображен городской пейзаж, написанный в приглушенных коричневых тонах; справа тянулись по косой невысокие домики, слева спереди торчало грубо намалеванное дерево, и все законы перспективы нарушались самым безбожным образом. Когда хозяин смотрел на эту картину, он действительно кое-что чувствовал, а именно – сколько денег ему пришлось угрохать, чтобы ее заполучить.
– Это самое значительное произведение раннего периода кубизма в нашем полушарии, – сказал он. – Создано в тысяча девятьсот восьмом году. Обратите внимание на особенность геометрического построения, отсутствие центральной точки схода. Это предшественник Пикассо, на которого он оказал большое влияние. Она стоила мне семьдесят пять тысяч долларов.
– Вау! – воскликнул Бен. – У вас, наверное, неплохо идут дела.
– Говорю вам, Бен, это бизнес, которым стоит заниматься. Здесь нельзя проиграть. Все у вас перед глазами, и, согласно закону больших чисел, каждый день, каждый год приносят выгоду. Дела просто идут сами собой, нет необходимости кого-то убивать, или взрывать, или отправлять к рыбам в Ист-ривер.
– Возможно, возможно, – отозвался Бен.
– Давайте выйдем и посмотрим с крыши. Ночью открывается впечатляющий вид.
– Ладно, – согласился Бен.