Это был добрейший души человек, хотя внешность и поведение никак не соответствовали внутреннему строю его натуры. По виду чудак и оригинал, он был неразговорчив и угрюм и, кроме упомянутой семьи, ни с кем больше не общался. С клиентами особо не церемонился, и лишь первоклассное качество изделий мистера Генри заставляло их заходить в его магазин.
Семья мистера Генри погибла в результате какого-то ужасного события. Он никогда об этом не говорил, но по некоторым намекам я догадался, что его жену и детей убили во время одного из вооруженных налетов. Этот страшный удар, по-видимому, и стал причиной замкнутости и суровости мистера Генри. Вероятно, он даже не замечал, насколько бывал резок с окружающими, оставаясь в глубине души добрым и мягким.
Мне не раз доводилось видеть, как у него навертывались слезы на глаза, когда я рассказывал ему о родине и соотечественниках, к которым я был и остаюсь привязан всем сердцем.
Долгое время я не мог понять, почему этот старый человек проявлял столь живой интерес именно ко мне, юноше, да еще иностранцу, пока однажды это не прояснилось само собой.
Однажды он пригласил меня в гости. Никто до этого не удостаивался такой чести, и я вдруг решил повременить с визитом. Мистеру Генри очень не понравилось, что я не сразу воспользовался приглашением. До сих пор я помню его рассерженное лицо, когда я наконец зашел к нему, и тон, с каким он обратился ко мне, не ответив на приветствие:
— Где же это вы вчера были, сэр?
— Дома.
— Не морочьте мне голову!
— Я говорю правду, мистер Генри!
— Юноши, вроде вас, не сидят на месте, а суют свой нос куда угодно, только не туда, куда следует.
— Скажите на милость, где ж мне следовало быть?
— Здесь, у меня. Понятно? Я давно собирался спросить вас кое о чем.
— Что же не спросили раньше?
— А вот представьте себе, раньше не было желания
— Ну, а теперь?
— Не знаю, может быть, оно сегодня появится.
— Ну что ж, готов ответить на любой ваш вопрос, — воскликнул я, устраиваясь на верстаке, за которым он работал.
Мистер Генри удивленно взглянул на меня, укоризненно качая головой:
— Довольно дерзкое начало! Не в моих правилах спрашивать соизволения у гринхорна!
Меня задели его слова, и я, нахмурив брови, спросил:
— Гринхорна? Надеюсь, мистер Генри, это слово вырвалось у вас случайно?
— Ничего подобного! Я сказал то, что хотел сказать. Да-да, милостивый государь, вы — самый настоящий гринхорн! Он, видите ли, прекрасно усвоил содержание прочитанных книг! Просто поразительно, сколько всего там у вас приходится учить! Любой умник точно знает, на каком расстоянии находятся звезды, что царь Навуходоносор писал на глиняных табличках, сколько весит воздух, который даже невидим глазу. Напичканный такими знаниями, каждый сопляк воображает себя мудрецом, а ведь жизни он еще и не нюхал! Поживите-ка лет эдак пятьдесят на свете, может, тогда и поймете, в чем состоит истинная мудрость! Вся ваша премудрость гроша ломаного не стоит, а вы сами — и того меньше. На что вы годны? Наверняка даже стрелять не умеете.
Он сказал это с таким презрением и с такой категоричностью в голосе, точно это и впрямь не требовало доказательств.
— Умею ли я стрелять? — отозвался я с усмешкой. — Дайте мне хорошее ружье и получите ответ.
Услышав это, он отбросил ружейный ствол, в котором нарезал канал, подбежал ко мне и удивленно воскликнул:
— Ружье? Вам, сэр? И не ждите от меня этого! Мои ружья попадают в руки только тем, кому я вместе с ними могу доверить свою честь.
— У меня именно такие руки.
Мистер Генри искоса взглянул на меня, сел и опять принялся колдовать над стволом, ворча себе под нос:
— Что за нахал этот гринхорн!
Я уже знал его, поэтому ничуть не обиделся, достал сигару и закурил. Мистер Генри помолчал минут пятнадцать, но больше не выдержал.