– Хряк, – раздался голос Бузы.
Хряк просунулся в дверь будки, там было чуть теплее. Буза был чем-то недоволен, а Шнырь был подвижнее обычного, так выглядит провинившийся школьник, не оправдавший надежд учителя. Он не смог при такой качке сварить чифир. Все искусство Шныря заваривать чай в камерах оказалось непригодным для заварки чая в движущемся автозаке.
– Чая не будет, – сказал Буза, – погреемся по-другому.
Он вытащил из кармана заначенный стандарт теофедрина, разломил пополам и протянул Шнырю и Хряку.
Из горотдела милиции прибыл старший лейтенант с винтовкой. Он уселся в коридоре на кожаном диване и презрительно смотрел на своих коллег, переодетых в черные робы и телогрейки. Возле него в самодельном чехле стояла снайперская винтовка, рядом с которой он был похож на охотника, приехавшего на сафари. «Ему бы пробковый шлем и шорты», – подумал Внучек, проходя мимо. Он ненавидел чванство от кого бы оно ни исходило, от коллег по работе или осужденных следственного изолятора.
Первый вариант освобождения заложников должен был начаться с одновременными выстрелами трех снайперов. Для того чтобы «гости» сразу попали в поле зрения всех трех стрелков, отгородили маленький участок двора, куда, как в ловушку, должна была въехать машина.
Осталось пристрелять винтовки.
– А где твои бойцы? – спросил комбата Узякин.
– А что им здесь делать сейчас, машина приедет не раньше, чем через два-три часа…
– И ты решил их привезти за пятнадцать минут…
– Не за пятнадцать, а за тридцать, что им делать здесь раньше, анекдоты твоих орлов слушать…
– Ну ты даешь…
– Понимаешь, это срочники, если их привезти сейчас, то у них ужин накроется.
– Их нужно привезти сейчас, – сказал Внучек, – Михалыч их накормит, а если они приедут за пятнадцать минут, все может сорваться, тем более они не профессионалы…
– Да какая разница, – вяло отбивался комбат.
– Нет-нет, – забеспокоился Внучек, – нужно везти сейчас, поставьте себя на их место. Вас привезли в изолятор, поставили у форточки и сказали: сейчас приедут плохие дяди и нужно выстрелить им в голову. Каково?
– А если их привезти сейчас, дяди станут не такими плохими?
– А он прав, – поддержал Внучека Узякин, – вот мы приехали сюда и никаких чувств к захватчикам не испытывали. А узнали о них все, попереживали вместе с заложниками и завелись, да так, что попадись эти ребята мне сейчас, я бы их собственными руками задавил. А ты, анекдотов наслушаются… Ну и наслушаются, но вместе с анекдотами они пропитаются здесь ненавистью к захватчикам. Ты думаешь, легко, просто так, выстрелить в человека? Я на своих орлов смотрю – приехали сюда, хихикали, а побыли здесь, и захватчики – их кровные враги. Иначе и быть не может, потому что все реально представляют себя на месте заложников, а когда дело касается тебя, а не чужого дяди, когда ты чувствуешь заточку у собственного горла, ты в отца родного выстрелишь. Поэтому прения заканчиваем, ребят надо привезти сейчас, Михалыч их покормит, не останутся они без ужина.
Комбат отправил свою машину в батальон, а вся троица решила проверить, насколько удобно стрелять из окон во двор изолятора.
Присланный Михалычем столяр расстеклил три шибки в указанных ему Узякиным окнах к неудовольствию переодетого резерва: в коридоре возник жуткий сквозняк.
– И что заложников не захватывают в июле, – сказал какой-то остряк из резерва, и все засмеялись, хотя точнее этот смех можно было назвать ржанием. Впрочем, как должны смеяться десять мужиков, которым через час-другой придется арматурными прутьями отбивать заложников?
От этого смеха Внучек почувствовал себя тоскливо, все происходило совсем не так, как когда-то он предполагал, разбирая аналогичные ситуации на учебных занятиях, все было буднично и настолько примитивно, что невольно казалось – с таким примитивизмом нельзя сделать ничего хорошего и благородного, нельзя освободить людей, жизни которых угрожает опасность. Хотя человеку, наверное, свойственно облагораживать свои поступки. А истина в том, что судьба не делит людей на плохих и хороших, и через какое-то время и те, что захватили заложников, и те, что будут их освобождать, могут оказаться на грязном тюремном полу либо с заточкой в горле, либо с проломленным арматурой черепом.
Все это было навеяно на Внучека идиотской шуткой о том, что заложников теплее освобождать в июле, а потом вновь началась рутина примерок, прикидок, тренировок вперемежку с руганью Узякина, который упивался своим начальственным положением.
Прибыли, наконец, ребята Собинова.
– Попадешь в коробок, – спросил Узякин одного из них, черноволосого и до синевы выбритого парня, – на десять метров с оптикой?
– Нэт, – ответил тот коротко.
– Ну вот, – повернулся к Собинову Узякин, – а ты говоришь снайпера…
– На дэсат, – сказал солдат, – я без прицела стреляй…
Собинов усмехнулся дилетантству старшего оперативного начальника, не знавшего, что до ста метров оптическим прицелом пользоваться бессмысленно. Узякин же недовольно взглянул на своего снайпера-сафариста: не мог подсказать, кретин.
Выбросили во двор коробок спичек. Он упал на притоптанный снег и тут же подпрыгнул: пуля из винтовки черноволосого пробила его и подбросила в воздух, выстрел второго собиновского снайпера разорвал коробок пополам, после этого на тюремную сцену вышел Узякинский сафарист и промахнулся в остатки коробка. Узякин бросил на него гневный взгляд, буркнул: «Тренируйся», и пошел в кабинет начальника изолятора. За ним, как нитка за иголкой, потянулись Собинов, Внучек и Михалыч.
Зазвонил телефон, Узякин снял трубку, послушал и, выругавшись, выбежал из кабинета, бросив на ходу:
– Стрелок… твою мать, в человека попал.
За ним побежал Михалыч.
Позже выяснилось, что сафарист продолжал пристрелку из окна второго этажа, а чтобы под пули не попал кто-нибудь из сотрудников, поставил в дверях, выходивших во дворик, прапорщика, которого черт дернул эти двери приоткрыть, чтобы посмотреть, как стреляет снайпер.
Очередная пуля срикошетила от вмерзшего в землю камня и попала в дверной косяк, отщепив от него кусочек дерева, который вонзился прапорщику в щеку. От неожиданности он вскрикнул и упал. Видевший все это из своего окна ДПНСИ тут же сообщил, что снайпер убил человека.
Вернувшиеся Узякин и Михалыч долго переругивались, пока их не прервал новый телефонный звонок. Узякин, как и пятнадцать минут назад, взял трубку. Коллега старшего оперативного начальника сообщал, что «гости» и эскорт приближаются к Каминску.
Хряк забалдел больше Шныря, хотя оба приняли таблеток поровну. Буза вмазаться не пожелал.
Теофедрин разбудил в Хряке энергию, которая всегда дремала в нем до поры до времени, а разбуженная водкой, наркотиками или чьим-то косым взглядом вырывалась наружу, сокрушая вокруг все, что попадалось под руку.
– Слушай, Буза, – сказал он без той доли уважения, с какой обычно говорил с Арбузовым, – все равно мы отсюда вырвемся. Давай бабу отоварим, не пропадать же добру, – и он ухмыльнулся, по его мнению, плотоядно.
– Точно, – поддержал его Шнырь, которого таблетки распалили так, что он был готов сразиться даже с Хряком.
– Заткнулись оба, – произнес спокойно Буза, и в этом спокойствии была та уверенность в себе, в устойчивости своего положения, что Шнырь мгновенно вспомнил свое место и перебрался с лавки, на которой сидел Хряк, на лавку Бузы.
– Мы не парчуги, – продолжал Буза тихо, объединяя этим себя и своих подельников в одно целое.
Напоминание о том, что присутствующие не парчуги, отчасти сняло напряжение, возникшее между Хряком и Бузой. Но бес все еще прочно сидел в нем и подталкивал на подвиги.