– А зачем этот Макарё обосновался в вашем городишке? – спросил он.
– Сказал, что работает в Нуайоне, это в пятнадцати километрах отсюда. Что-то связанное с маркетингом, точнее не могу сказать. Ему хотелось пожить в спокойном месте, на природе. Спросил меня, за сколько сдам. Я назвал цену. Он сразу же согласился. Так вот все просто и уладилось.
Он покачал головой, не выпуская из рук бутылку.
– Должно быть, он знал про туннель, – сказал Белланже, – наверняка это и послужило главной причиной, чтобы снять именно ваш дом. Отец был человеком общительным? Со многими виделся? Мог он кому-нибудь рассказать о подземелье?
– Он тут больше тридцати лет прожил. А до выхода на пенсию почти каждый день ездил в Париж. Работал водопроводчиком и любил выпить после работы. Частенько бывал в столичных кафе и даже в восемьдесят лет порой еще туда таскался. А это создает массу возможностей для знакомств, верно? Но что Макарё, постоялец, знал моего папашу, это как пить дать. Он как-то упомянул, что раньше с ним встречался. Может, тот чинил ему что-нибудь.
Шарко встал, снял пиджак и положил себе на колени. Не удержался и бросил взгляд на свои грязные туфли. Потом спросил:
– Постоялец был всегда один?
– Думаю, да. На самом деле мы с ним нечасто виделись. Иногда он по нескольку дней не появлялся. И даже когда находился здесь, в доме часто было темно, свет горел только в маленькой комнатке наверху. Но зато до самой поздней ночи. Впору задуматься было, когда же этот тип спал…
– Как он вам платил?
Лебрен, явно занервничав, помолчал. Потом нехотя ответил:
– Наличными. Мы оба так предпочли.
– Понятно… И вы, стало быть, никогда не требовали от него расписку и, разумеется, ни разу не проверяли его документы…
Глоток пива, который сделал Лебрен, сам по себе был ответом. Допив, он поставил пустую бутылку перед собой.
– Макарё всегда платил исправно, но в один прекрасный день вдруг исчез, да так больше и не вернулся.
Шарко и Белланже обменялись быстрым взглядом.
– Расскажите-ка поподробнее, – попросил лейтенант.
– Это было прошлым летом. Я не получил от него деньги за август. Обычно он бросал конверт в мой почтовый ящик первого или второго числа каждого месяца. Никогда ни на день не задерживал. Я оставил ему несколько записок с напоминанием об оплате, но потом понял, что его здесь больше нет…
Прошлым летом… Если так, то бедная девушка, наверное, больше года блуждала по туннелям, потихоньку уничтожая огромный запас воды и консервов. Это было немыслимо, почти нереально. Потрясенный Шарко попытался сосредоточиться на словах Лебрена.
– Тогда я позволил себе наведаться в дом. И очень удивился, потому что там оказалось почти пусто. Ни стола в гостиной, ни телика, только две-три старые мебелюхи. Даже холодильника не было. Холодно и… как-то ненормально. Особенно в спальне.
Шарко наклонился вперед:
– И что там было в спальне?
– Картины на стене. Такая жуть. Я аж сдрейфил. А теперь вот вы говорите, что там, в подземелье, та бедная девушка сидела… Да, похоже, с тем типом не все было чисто. Псих и извращенец, что-то в этом роде. Решил свинтить отсюда, никого не предупредив. Он потому и не снимал никогда свои темные очки и бейсболку.
Лебрен кивнул в сторону сарайчика в саду, видневшегося через большое окно.
– Полгода назад я из того дома все выкинул и сюда в сарай перетащил, а там навел порядок, потому что брат с женой приехали погостить на три недели. Туда я их и поселил. Господи боже, как подумаю, что бедная девушка была от них всего в нескольких метрах под землей…
Шарко легко представил себе чувство ужаса, которое должен испытывать Лебрен.
– Мебель я продал старьевщику, не век же ее хранить. У меня остались только картины.
– Мы бы хотели на них взглянуть.
– Пойдемте.
Они двинулись к садовому сарайчику, изрядно пострадавшему от бури: маленький ставень валялся на земле, стекло было разбито. Небрежно сваленные у стены картины были покрыты пылью. Насчет отпечатков пальцев – совершенно гиблое дело. Жиль Лебрен приподнял их и слегка обмахнул стекла тряпкой. На самом деле они оказались не оригинальными полотнами, а цветными репродукциями в простых рамках из сосновых планок.
– Если немного повезет, может, найдем отпечатки на бумаге под стеклами, – поделился соображением Белланже.
– Если только они не были куплены вместе с ними, – заметил Шарко.
Подойдя поближе, полицейские с отвращением поморщились. Лебрен достал электронную сигарету из кармана и поднес к губам.
– А я что говорил? Жутковатые картинки.
10
Камиль заперлась в своей двухкомнатной квартирке, расположенной в западной части казармы. Чистенько, опрятно, функционально. Поскольку жила она здесь по служебной надобности, то за жилье не платила. На стене литография Дали «Постоянство памяти». Старый телевизор, который молодая женщина никогда не включала, повсюду часы с шумными механизмами. Рядом с кроватью метроном.
Окно гостиной выходило на приятный и тенистый зеленый массив. На заднем плане, всего в сотне метров отсюда, можно было рассмотреть здание, где работала Камиль Тибо. Эта близость была и преимуществом, и неудобством. При желании можно никогда не покидать эту военную вселенную и буквально провести здесь всю свою жизнь.
Здесь жили целыми семьями. Дети играли в траве, жены питались в столовой вместе со своими мужьями. Место было полно радости, криков, движения.
Но для Камиль все это скоро закончится.
Больше никаких планов, будущего, жизни. Несмотря на настойчивость своего кардиолога, она отказалась от больничной палаты – одна только мысль об искусственном сердце с портативным ящиком в несколько кило, который пришлось бы постоянно таскать с собой, вызывала у нее тошноту.
Она провела жизнь в больницах и не хотела там умирать. Упоминание в ее медицинской карте об «отказе от реанимации» снимала с больницы всякую ответственность в случае возникновения проблемы. Кальмет сделал эту запись с большой горечью и сожалением.
Стоя перед раковиной в маечке на бретельках, Камиль сунула окровавленное бритвенное лезвие под водяную струю. Безразлично смотрела, как красная жидкость исчезает в водовороте слива, только стиснула зубы, потому что боль обжигала живот.
Она страдала, но почувствовала себя лучше. Словно опустошенной. Она уже давно не калечила себя. Необоримая потребность причинить себе боль внезапно выскочила откуда-то из глубины ее внутренностей.
Рассудок может порой забыть, но тело никогда.
Она провела бритвенным лезвием точно по прежним шрамам. Чтобы разбередить старые раны.
Выпустить своих демонов.
Она колебалась: не вонзить ли бритву глубже? Туда, где струится мощный поток крови, красной, как кирпичи домов севера. Прекратить все разом. Положить конец своим мучениям.
Но что-то этому помешало. Что-то в ней самой. Наверняка ее бойцовский характер.
Наложив на раны повязки, она снова села на кровать, вперив глаза в пространство. Грустно, до чего же грустно. Ее рука машинально погладила Веточку, кошку, тершуюся о ее ноги. Бедная зверюшка. Что с ней станет, когда она уйдет?
Камиль отказывалась верить в чудо с новым сердцем и жить в гнусном ожидании еще одной пересадки тоже отказывалась. Отказывалась ждать чужой смерти при ужасных обстоятельствах – чтобы у кого-нибудь лопнул сосуд в мозгу, или произошел разрыв аневризмы, или случилась драма на дороге, – чтобы можно было надеяться получить трансплантат вместе с его тканями. Если такое произойдет, медсестры-координаторы начнут переговоры с семьями, пытаясь убедить их согласиться на дарение, особенно налегая на описание надежды, которую они подарят человеку, если он получит этот орган. Однако по различным причинам – религиозные убеждения, страх увидеть изувеченные останки, отказ от траура или простое незнание воли умершего – близкие противятся этому, так что бо́льшая часть еще пригодных органов в конце концов отправляется в могилу вместе со своим хозяином.