Вернулась тихая и подавленная, словно ее ударили по голове.
Это я теперь понимаю, будучи уже взрослой, что должна была чувствовать моя мама, тридцатилетняя мать-одиночка, имеющая на руках двенадцатилетнюю дочь – меня то есть. Мы жили в однокомнатной квартире и спали на одной широкой кровати. Понятно, что у мамы не было даже любовника… И вдруг по башке: выигрыш размером в пятнадцать миллионов марок! С копейками. Вернее, с пфеннигами, или как их там…
Я завалила маму вопросами: как теперь жить будем? Но она только головой качала и отвечала, что не знает пока. Зато я срочно выяснила, что теперь у меня будут джинсы моей мечты, и велосипед, и красивые часы! И все-все, на что у меня слюнки текли в магазинах!!!
И вправду, весь следующий день мы только и делали, что покупали мне вещи. Все, чего я хотела!
Пока я не устала хотеть.
Возвращались мы с мамой домой на такси. Мы жили на шоссе Энтузиастов, в дымном рабочем районе, который словно принадлежал другому городу, а не кокетливой Москве, вечно прихорашивающейся внутри Садового кольца… Это такси было первым в моей жизни! Тогда еще не существовало пробок, тогда такси являлось действительно роскошью…
Сейчас я понимаю, что мама сделала настоящий жест любви: она не побежала покупать шмотки себе, она устроила праздник мне, своей дочери. Можно представить, как она переживала раньше, что не могла мне купить то, что я просила. У меня не было еще детей… и уже не будет… я умру тут… Но я люблю маму, и я люблю Игоря – а любовь, за вычетом каких-то деталей, одинакова по своей сути, я уверена! Я бы тоже побежала первым делом для мамы. И для Игоря.
Игорь… Я знаю, он пытается меня найти, пытается понять, куда я запропастилась и почему! Он, боюсь, думает, что я его бросила… Эта сволочь, жирный Клоп (его в банде все звали так, Клоп), он регулярно прослушивал записи на моем автоответчике. Игорь ведь и представить не может, что меня похитили! И что автоответчик прослушиваю не я…
Первоклашки ее не слушались. Она была очень доброй и, как бы это назвать, уважительной, что ли, к ним. Она своих малявок почитала за людей и часто уступала им, понимая детские души и им сочувствуя… Даже их желанию пошалить. На уроках ее было всегда слишком шумно и слишком весело. Неприятностей из-за этого у нее было предостаточно. Директор считала ее «слабым педагогом», а мама говорила мне: «При чем тут слабость? Просто я не хочу муштровать ребятишек, они тоже имеют право на глоток свежего воздуха…»
В свои двенадцать лет я маму отлично понимала. Она ведь меня старше всего на восемнадцать лет, самая молодая мама из всех! К тому же я унаследовала ее характер, и мне словно изнутри было понятно все, что происходило в ее душе.
…То время было необыкновенно веселым. Мысль о том, что теперь мы можем себе ни в чем не отказывать, нас пьянила. Мы приходили в магазин и покупали все, что только могло взбрести в голову. Какие-то голубенькие чашки, о которых мы, как внезапно выяснилось, давно мечтали. Пару хрустальных ваз и три салатницы, совершенно ненужных, – просто хрусталь тогда еще казался чем-то ценным, а у нас дома его не водилось… Платья, юбки, блузки – всего этого мы натащили из магазинов столько, что уже не знали, куда складывать. Мы ели какие-то невообразимо дорогие продукты, о которых раньше только слышали, – и оказалось, что большинство из них не представляют собой ничего особенного, а то и просто невкусны…
Весело нам было не столько оттого, что мы все это приобретали, а от самого ощущения, что мы можем приобрести. То есть радость приносили не сами вещи, а возможность их купить. Или даже не возможность, а, наоборот, тот факт, что исчезло тягостное ощущение невозможности купить!
Правда, как только мы привыкли к тому, что теперь все возможно, радость наша поутихла.