– Хулиганит, пьяный, кинулся на меня с бутылкой.
Возбуждение, сопротивление, нежелание следовать куда надо как Саши, так и Николая было решительно смято умелыми действиями правохранителей, один из которых дружелюбно предупредил:
– Смотри. Одному – тоже сопротивлялся: оторвал с кителя три пуговицы – за неподчинение три года дали…
Николай с сизоносым тут же были отведены через дорогу в отделение.
Сашку, втиснув в машину желтого цвета, где отдельно разместили и красноносого, повезли в ту же милицию, где разбирались с Николаем.
Пока Сашу устраивали, усаживали в особое средство передвижения, везли, выводили, заводили, приводили в комнату ответственного дежурного по району, Николай, уже опрошенный, оформленный по протоколу, был препровожден в народный суд Кирского района, где он и предстал, старательно отрезвляя глазища широким раскрытием век, перед председателем суда Виликовым.
– Так-а-к, – по-отечески строго протянул судья, выслушав повторение поклепа сизоносым, и, глядя на рассказывающего о рождении сына, пытающегося опровергнуть клевету Николая, спросил:
– Раньше не привлекался?
– Нет, что вы! – бодро отвечает Николай.
«Ущерба нет», – будто про себя бубнит судья и с громкой определенностью закончил:
Штраф – тридцать рублей, но смотри: следующий раз получишь пятнадцать суток.
Николай, протрезвев от треволнений, выбежав от судьи, помчался к больнице, надеясь увидеть там Александра с морковным соком в руках, но необычные, хоть и естественные, совпадения разом прекратились после встречи с блюстителями общественного порядка: во взаимоотношения вклинились люди, взяв в свои умелые руки направленность событий, и жизненные пути Сани с Николаем разошлись.
Кирское отделение милиции, используя свой неповторимый опыт, своеобразное видение, восприятие мира, современное мышление, установки – что в их собственных глазах срабатывало как рентгеновский аппарат, после встречи с которым внешне одинаковые посетители четко делятся на два различных потока: полно- и неполноценные, по-ударному трудилось.. Используя весь арсенал своих средств, оно работало и, в данный момент в лице убеленного сединой, грузного пенсионного возраста старшины, производило оформление протокола задержания Александра Скифовского.
Сквозь звучание в памяти обрывков мелодий любимых песен: «Мы умудрились много знать, повсюду мест наделать лобных, и предавать, и распинать, и брать на крюк себе подобных», через видение происшествия в магазине, Санёк ловил себя на сладком замирании сердца от купания чувств в мирных волнах моря любви: «Мариям». «Я – отец». Влекомый воображением в день вчерашний: «курсовую надо писать, о Скифе материал готов»; знал о приближении дня завтрашнего. Сожаление о теряемом времени заставляло мысли торопливо метаться: «одеяло, коляску другую купить, обменять…, работа…». Слыша в себе отголоски вчерашней тревоги, в сплетении гонки мыслей, пения чувств, обязательности долга, интуиции предупредительного шепота, Санёк воспринимал свое нахождение в отделении и вопросы дежурного, как нечто второстепенное, как минутную задержку, незначительную помеху.
Фамилия, имя, отчество, год рождения, место работы, проживания? Вопрос. Ответ. Вопрос.
– Судим?
– Одиннадцать лет назад, давно. Да, судим… за драку, – спешит Санёк.
Старшина оторвал взгляд от листа бумаги. Уставился на Сашу, и морщины на лице пожилого милиционера стали резче, складка губ – жестче.
Затем ручка вновь заковыляла по бумаге, но в облике пишущего, а может в окружении, в самом воздухе будто что-то передвинулось, неуловимо изменилось. Санёк еще не понимая, что же здесь сейчас произошло, почувствовал, что радостное ощущение праздника, заботы, думы, беспокойство о самом важном вдруг начали отодвигаться, переходить в фон, а главным становится творимое тут.
Он, не соглашаясь с таким поворотом оценок, не видя причин для такого смещения; веря в прочность всего, что так долго, старательно созидал; воспринимая мысленно встревоженное лицо Мариам, успокаивал, убеждал себя: «Все будет хорошо. Быть плохо не может!». Повторял это про себя, а вслух спешно излагал пустячную суть происшествия и сам, пытливо всматриваясь в старшину, искал в манерах, голосе его подтверждение своему пониманию, но тот сосредоточенно рисовал слова. Поставил точку, и, не поднимая головы, позвал:
– Распишись, – ткнул массивным пальцем в низ листа, – вот здесь.
Санёк старался понять, что же минуту назад случилось и в бессознательном поиске ответа на вопрос: «Из-за чего изменилось отношение ко мне?» – молча расписался.
Старшина медленно, будто после тяжелой работы, встал из-за стола. Прошел в противоположный угол комнаты. Распахнул встроенную в стену маленькую дверь, узкую, с небольшим окошком, оббитую железом – за ней выжидающая полутьма каморки – и, сопровождая слова служебным, недобрым блеском глаз, указал:
– Иди, пока, посиди.
«Пока?! – подумал Санёк, – посиди?» – и тут же недоумение, протест вырываются у него вопросом:
– Зачем?
Давай, давай, – набычился недовольством старшина и, кивнув на Игорька, сидящего на стуле в позе смиренной готовности исполнить любое распоряжение, добавил, – надо еще его опросить.
– Но зачем сюда? Отпустите и все, ведь времени нет!
– Пока заходи, а там решат, – звучит повторный приказ.
«Черт подери! – Саша шагнул к каморке. – Не скандалить же с ним: ничего не добьюсь, только время потеряю. Подошел к двери и, слыша в себе, хоть и тихое, но обнадеживающее мелодичное эхо: «Все будет хорошо. Быть плохо не может», – зашел в слабо освещаемое тусклой лампочкой, расположенной в нише под высоким серым потолком, помещение: узкую, с окрашенными в мрачный цвет стенами камеру, длиною в три шага.
За спиной глухо ударилась о косяк дверь, затвором лязгнул засов.
Грохот закрываемой двери, словно отметив переход от счастья к страданию, от радости к беде, болью отозвался в нем, будто перевернул его, рванул все самое дорогое в далекую высь, предрекая разрушительное падение, как бы ударом оборвал нити, связывающие Александра с тем миром, где он свободно жил, свободно любил, свободно работал, действовал. Перевернув, оборвав, определил вступление в другие, жесткие взаимосвязи, где любой интерес, любое изучение его прошлого, настоящего, будущего делалось без учета его мнения, желания. Делалось без спроса, зарождая в нем гнетущее чувство раздражения от понимания своего бессилия, от невозможности остановить, направить события.
Через час Александра допросил дежурный следователь.
Через два – отвезли в управление милиции.
Перемещения, допросы, опознание, неотвратимо следуя одно за другим, придавали делу все более грозный, необратимый характер и он, видя необъяснимую предвзятость по отношению к себе, потребовал вызвать прокурора.
Никто не явился.
В отчаянной попытке – на исходе третьи сутки – стремясь преодолеть цепкую инерцию движения, толкающего его к краю убийственно глубокой пропасти, Санёк просит назначить ему защитника, адвоката.
Отказ.
Вечером, на третьи сутки, его переводят в тюрьму, в следственный изолятор.
Произошло невероятное: невиновного лишили свободы. Поместили к преступникам, и люди, долженствующие по месту, занимаемому ими в обществе, утверждать истину, стремились только к одному: скомпоновать, отобрать показания так, чтобы оставить его в неволе.
Теми, кто обязались выступать на стороне справедливости, совершалось чудовищное по сути деяние, преступление.
Парадоксальность ситуации требовала осмысления. Сашок, мучаясь отстраненностью от семьи своей, с возмущением воспринимая смену окружения, потерю времени, старался найти ответ на важнейший вопрос: «Почему у нас, в великой стране, которая первой на деле заявила и претворила в жизнь общественную справедливость, могли схватить невиновного и бросить в тюрьму?»