Дом в порубежье - Уильям Ходжсон

«Шамракен» следует в порт приписки

Старый «Шамракен», парусник, уже много дней бороздил океанские просторы. Он был гораздо старше своих хозяев, и это говорило о многом. Разбивая волны выпуклыми старыми деревянными бортами, он, казалось, никуда не спешил. Да и зачем! Он по своему обыкновению когда-нибудь да прибудет к месту назначения.

Его экипаж, также являвшийся владельцем судна, отличали две мгновенно бросающиеся в глаза особенности: во-первых, преклонный возраст и, во-вторых, чувство единой семьи, видимо, столь прочно объединявшее их, что казалось, будто парусником управляет экипаж, связанный, хотя это было и не так, родственными узами.

Странную команду представляли они собой, эти бородатые, старые и поседевшие моряки. Впрочем, старость еще не наложила на них свой бесчеловечный отпечаток — ну разве что они не жаловались и сохраняли спокойствие, которое обретают те, в ком уже умерли сильные страсти. Если надо было что-то сделать, они в отличие от матросов среднего возраста делали это без ворчания. Они поднимались на реи и занимались «работой», какой бы она ни была, с мудрым смирением, приходящим со старостью и опытом. Они с каким-то медлительным упорством делали свое дело — своего рода усталым упрямством, порожденным пониманием того, что эта работа должна быть сделана. Более того, их руки за годы огромной практики приобрели такую сноровку, что не могло быть и речи о ссылках на старческую немощь. Прежде всего, их движения, сколь бы медлительны они ни были, отличало отсутствие неуверенности. Они так часто занимались этим, что уже выработали простые и быстрые приемы.

Они, как я говорил, уже немало дней провели в море, хотя я и не уверен, что кто-нибудь из них знал, сколько точно. Впрочем, шкипер Эб Томбс, или, как его обычно звали, шкипер Эб, возможно, и имел о том некоторое представление, ибо он не раз на глазах у экипажа устанавливал с серьезным видом громадный квадрант, и это его занятие наводило на мысль, что он заносит в судовой журнал сведения о времени и месте нахождения судна.

Примерно с полдюжины матросов из экипажа «Шамракена», усевшись, мирно занимались своими делами. Остальные болтались на палубах. Два моряка, куря и изредка обмениваясь репликами, прохаживались по главной палубе с подветренной стороны. Один уселся возле чем-то усердно занятого матроса и, попыхивая трубкой, делал замечания. Другой, устроившись на утлегари, ловил с помощью лески, крючка и белой тряпочки скумбрию. Этим последним был Наззл, юнга, седобородый мужчина, коему насчитывалось пятьдесят пять годков. Пятнадцатилетним мальчиком он поднялся на борт «Шамракена» и по-прежнему, хотя сорок лет минуло с тех пор, как он «нанялся на судно», оставался «мальчиком», ибо экипаж парусника жил прошлым и помнил его только как «мальчика».

Наззл только что сменился с вахты и мог отправляться спать. То же самое можно было сказать еще о трех болтавших и куривших членах экипажа; однако вряд ли кто из них помышлял о сне. Здоровая старость не нуждается в долгом сне, а они, хоть и были стариками, отличались отменным здоровьем.

Вот один из тех, кто шагал с подветренной стороны по главной палубе, случайно взглянув вперед, увидел сидевшего на утлегари Наззла, который, дергая леску, старался таким способом обмануть какую-нибудь глупую скумбрию, убедив ее в том, что это не белая тряпка, а наживка.

Тот, кто курил, толкнул своего собеседника.

— Мальчику пора на боковую.

— Да, да, приятель, — ответил второй, вынимая трубку и пристально глядя на фигуру, сидевшую на утлегари.

С полминуты они, олицетворение Старости, полное непреклонной решимости повелевать безрассудной Юностью, стояли молча. И только из их трубок, которые они держали в руках, поднимались небольшие клубы дыма.