– Да некуда мне идти, – я бросил взгляд в сторону дома, в который мне не было возврата.
– Вы что нездешний?
– Да нет. Здешний.
– Ну раз здешний, значит идите домой. Что толку тут торчать?
– Да нет у меня дома.
– Как это нет? – удивленно вскликнул старичок. – У каждого человека есть дом. Даже у кошек и собак есть дом.
– У кошек и собак есть, а вот у меня теперь нет.
– Вас выгнали? – не без любопытства спросил старичок.
– Нет.
– Вы сами ушли?
– Нет.
– Ну тогда я вас не понимаю, – Соломон растеряно развел руками. – Был дом. Нет дома. Не понимаю.
– Да долго объяснять, – я махнул рукой.
– Как хотите. Соломон никогда не лезет в душу. Поговорить он любит, но лезть в душу… Это святое, – старик почему-то все время обращался к себе как ко второму лицу. – Если нужно человек сам расскажет дяде Соломону. А так, чтобы в душу лезть. Нет, никогда.
Старичок вытряхнул последнюю урну в тележку, бросил сверху метлу и собрался уезжать.
– Давайте я вам помогу, – неизвестно отчего предложил я.
Старичок удивленно вскинул густые брови.
– Боже мой! Соломон, у тебя сегодня праздник. Столько лет и вдруг незнакомый молодой человек предлагает тебе свою помощь. Соломон, не упусти такую возможность. Конечно. Если вам не тяжело.
– Да что уж там, – я взялся за ручки.
Толкнул и старая тележка, издав странный звук, покатилась вперед. Соломон бежал то с одной стороны, то с другой, то забегал вперед, что-то рассказывая самому себе, усердно помогая руками и заодно показывая путь.
Спустя несколько минут мы очутились в небольшом дворике. Как только мы въехали в калитку, старичок закричал:
– Голда, бросай шитье! Ставь самовар! У нас сегодня праздник! Нет, нет, ничего не спрашивай! Пусть это будет для тебя сюрпризом. Бросайте эту колымагу здесь. Никак не заведу новую. Знаете, старый человек, старые вещи. К новому трудно привыкать. Вы не спешите? Хотя куда вам теперь спешить. Ночуйте у меня. Соломон приглашает. И не отказывайтесь. Соломон не любит, когда ему отказывают. Голда, накрывай стол. Проходите, проходите. Нет, нет, разуваться не надо вы все же гость.
Я вошел вслед за Соломоном по длинному темному коридору в небольшую комнату. Под потолком горела лампочка без абажура. Около стены стоял диван. Возле него, почти вплотную, стоял огромный стол. Комната была совсем маленькая. В ней с трудом могло разместиться три человека.
– Проходите, присаживайтесь, – старичок кивнул в сторону дивана и исчез за цветастой занавеской, по-видимому, ведущей не то на кухню, не то в другую комнату.
Боясь показаться наглыми невоспитанным, я остался стоять у входа. Тут из-за занавески с самоваром в руках вышла женщина, и мне волей-неволей пришлось сесть на диван, освобождая ей подступ к столу. Следом за ней с блюдцами, чашками, пакетиками в руках выбежал Соломон и в считанные секунды разбросал это по столу. Все сели.
– Голда, – заверещал Соломон. – Этот молодой человек оказал мне сегодня неоценимую услугу. Он помог мне довезти мою колымагу до нашего двора. Ты же знаешь, что в последнее время она все чаще и чаще перестает меня слушаться. Старая стала. А выбросить жалко. Привычка.
Соломон говорил о своей тележке словно о живом существе.
– Ой, – Соломон вскочил из-за стола. – Я же вас еще не познакомил! Это Голда, моя дочь.
Голда стеснительно опустила глаза, поправила шаль и стала разливать чай.
– А этот молодой человек, – Соломон замялся, поняв, что за всеми разговорами он забыл спросить мое имя.
– Алексей, – подсказал я, но, осмыслив, что это имя для меня потеряно, исправился и отчеканил то, что было написано в больничной справке. – Сазонов Борис Алексеевич. Можно просто Боря.
Голда утвердительно опустила глаза. Чаепитие длилось недолго. Голда все время поправляла шаль и посматривала в окно, словно высматривая что-то. Соломон без устали что-то рассказывал, обращаясь в основном к себе. А я слушал его торопливую речь, смотрел в чашку и пересчитывал плававшие в темном напитке редкие чаинки. Убрали со стола. Голда принесла простыню, подушку и одеяло.
– Ложитесь на диване, – это были первые ее слова за весь вечер.
Положив белье на край дивана, она повернулась, чтобы уйти, но, задержавшись на мгновение, добавила:
– Туалет во дворе.
И исчезла за цветастой занавеской.
Я расстелил простынь. Бросил подушку в изголовье. Как странно все получается. Чужие люди дают крови стол, а свои… Интересно, Олька уже, наверное, спит? Завтра нужно будет сходить, хотя бы одним глазком посмотреть на нее. Завтра. Завтра у тебя Борис Алексеевич будет куча дел. Смешно и странно было называть себя другим, ничего не говорящим именем. Но нужно было привыкать. Алексея Столярова больше нет. Есть товарищ Сазонов Борис Алексеевич, такого-то года рождения, беспаспортный, безобразованный, безработный.
Я погасил свет. Разделся и нырнул в постель. Диван охнул подо мной и, издав еще пару странных тоскливых звуков, затих, словно смирившись с тем, что сегодня ночью ему придется потрудиться, держа на себе непривычную для него тяжесть. Не спалось. Из-за занавески доносились приглушенные голоса. Дочь выговаривала отца за гостя. На что тот отвечал какими-то странными звуками и возгласами. Вскоре голоса умолкли. За окном накрапывал дождь. Было хорошо слышно, как редкие капли барабанили по стеклу, словно испытывая его прочность. Но вот, словно осмелев, дождь начал барабанит все чаще и чаще, сливаясь с монотонным гуденьем проводов и далеким стуком уносящегося куда-то далеко поезда. Так, под эту незатейливую музыку я и уснул.
***
Утро было прекрасное. Не скупящееся на тепло солнце то и дело разбрасывало вокруг тысячи тоненьких лучиков, которые, казалось, пронизывали не только отсыревший от ночного дождя воздух, но и проникали во все щели, во все окна и подворотни, вздрагивая нас стенах и заборах маленькими пятнышками солнечных зайчиков. От вечернего ливня остались лишь жалкие, еще не успевшие полностью высохнуть лужицы и еще не осыпавшиеся с веток капельки. Город. Выплеснув в очередной раз клуб пыли и копоти, разворачивался в ему привычном суетливом толпящемся ритме. Трамваи, звеня, приглашали людей втиснуться в свежевыкрашенные вагончики и с жалобным стоном везли их по стертым вздрагивающим от непосильной ноши рельсам. На время трамваи стихали, но затем снова втискивали и вжимали в свое нутро новую порцию нахлынувших людей.
Соломона дома не было. Его дочь с кем-то бойко спорила под окном. После привычных утренних процедур, доведенных до автоматизма, я выскочил во двор. Меня тут же окатило пьяняще-дурманящей свежестью.
– Доброе утро, – бросил я в сторону Голды, потянул за ручку калитки и оказался на улице.
Первым делом я отправился навестить своих, попытаться еще раз. Может быть, я вчера сделал или сказал что-то не так, всякое бывает. Нужно поскорее исправить свою ошибку.
Дом оказался в двух кварталах от жилища Соломона.
«Странно, как это я его раньше не встречал. Хотя. Чему удивляться? Прежняя жизнь моя была четкой и размеренной. Дом, работа, магазин, дом, друзья. Одни и те же дороги. Одни и те же лица. В городе всегда так. Можно всю жизнь прожить на одном месте и не знать, кто живет в соседнем подъезде».
На мое счастье сварливой вчерашней тетки во дворе не оказалось. Я не стал подниматься наверх, а присел на скамейку. Рука машинально потянулась в карман за сигаретами. Но, вспомнив, что они закончились еще вчера, я отдернул руку. Я достал спичку и сунул ее в рот, чтобы как-то заглушить нестерпимое желание закурить.
Вот скрипнула входная дверь и по ступенькам сбежала Олька. Увидев меня, она вдруг остановилась и, словно чего-то испугавшись, снова вбежала в подъезд. Спустя минуту она вышла снова, держась за руку своей матери, на ходу застегивавшей сумку. Я рванулся к ним навстречу.