Ветреным, дождливым вечером, в сгустившихся сумерках, когда Орфей сидел на ступеньках, подкручивая колки лиры, невдалеке показалась женщина. Она шла медленно, словно в раздумье, останавливалась, оглядываясь вокруг – как если бы была не уверена, что идет в правильном направлении. Темно-синий плащ скрывал фигуру, край его, наброшенный на голову, не позволял разглядеть ее лицо, только золотистые волосы выбивались из-под плотной ткани, ветер подхватывал пряди, а она нетерпеливо перехватывала их и прятала обратно.
Певец заметил её, когда она была уже совсем близко. И вскочил на ноги, внезапно поняв, кто перед ним.
– Мама?!
– Здравствуй, сын. Рада встрече с тобой. Как здоровье жены твоей, Эвридики?
– Она спит, мама. Я разбужу её…
Он бросился к двери, но Каллиопа остановила его.
– Нет. Я пришла не к ней – к тебе.
– Ты не хочешь увидеть ее?
– Не сейчас, Орфей. Может быть, позже.
Она опустилась на ступеньку, и похлопала рукой около себя, приглашая его сесть рядом. Он повиновался.
– Что-то случилось, мама? Ты – редкий гость.
– Расскажи мне о твоем новом увлечении, сын.
– Я не понимаю тебя.
– Тогда расскажи мне о своих новых песнях, Орфей. О гимнах, воспевающих Смерть. Разве это тема достойная тебя?
– Смерть – часть нашей жизни, мама. Тебе ли не знать об этом? И что плохого в моих гимнах? Разве они не так же мелодичны и прекрасны, как и всё остальное?
– Зачем ты зовешь её, Орфей? Зачем ты просишь Смерть о встрече?
– Я не зову её, мама. Я просто пою о ней. О Темной принцессе, узнице Долга, прекрасной девушке, которая не властна распоряжаться собой, которая освобождает других и не свободна сама. И это ведь просто поэзия, мама. Фантазия, полет воображения – не более того. Вряд ли она слышит меня.
– А что, если слышит, Орфей?
Певец рассмеялся.
– Надеюсь, ей нравятся мои песни! Но вряд ли я когда-нибудь узнаю об этом. Не волнуйся, мама, пойдем в дом, я разбужу Эвридику, она будет рада встрече с тобой.
Каллиопа покачала головой.
– Мне нужно идти, сын.
– Ты пришла так нежданно и говоришь загадками. Может быть, ты побудешь подольше и расскажешь, что так обеспокоило тебя. Неужели ты пустилась в путь только из-за этих моих песен?
– Они опасны, сын мой. Как и то, что вызвало их к жизни.
– Я не понимаю тебя.
– Мне жаль это слышать, Орфей. Прощай. Надеюсь, ты всё же задумаешься над тем, что я сказала.
Темная фигура плавным движением поднялась, миг – и она растворилась в подступившей темноте.
Орфей в раздражении отшвырнул лиру.
– Задуматься? Над чем? Ох уж эта божественная недосказанность! Всегда тайны, недомолвки, намеки! Ты умный мальчик, вырастешь – поймешь сам. Вечная история! Ты совсем не изменилась, мама!!!
Отойдя подальше, там, где её никто не мог увидеть, Каллиопа присела на берегу реки, опустила ладошку в воду, поболтала ею. Легкая рябь волн застыла и разошлась, разбежалась в стороны, образовав нечто вроде гладкого зеркала. Холодный лунный свет высеребрил его, и в середине появилось лицо Эагра, речного бога.
– Я видела нашего сына, Эагр. Он не захотел услышать меня.
– Тебе нужно было выразиться яснее.
– Ты же знаешь, что я не могла.
– О да, муза песнопений, да, муза поэтических преувеличений, науки и философии, ты – не могла. Ты просто задала ему загадку – вполне в твоем духе. А он должен будет разгадать ее, порассуждать, вникнуть. Только вот будет ли он это делать? Он ведь просто певец, пусть и величайший из живущих.
– Я не согласна с тобой, Эагр. Называя имя, ты призываешь того, кто его носит. Звать и взывать – одно и то же. Надо ли продолжать? Мне кажется, всё – просто.
– Тебе кажется, Каллиопа.
Орфей так и не рассказал Эвридике о полночной гостье. Возможно, это было ошибкой, вместе они могли бы попробовать допытаться до темной сути предупреждения. Но он был настолько раздосадован, что даже мысль об этом причиняла ему боль, почти физическую. И чем больше он желал забыть о случившемся, тем сильнее помнил. Никто до сих пор не пытался ограничить его, указывая, о чем можно и о чем нельзя петь. То, что это все-таки случилось – уязвляло его несказанно, а то, что этим «кем-то» оказалась его мать – ранило вдвойне. И в конечном счете, раздражение и протест только добавили смелости и безоглядности его «запретным» гимнам. Вопрос Каллиопы: «А что, если она слышит тебя?» – жег, словно огнем. Это звучало вызовом – и он принял его.
– Девушка, ты слышишь меня?
– Я слышу тебя, Голос… Кто ты?
– Я – это ты, принцесса.
– Ты говоришь загадками. Дай мне увидеть тебя!
– Это невозможно, принцесса. Лучше скажи, нравятся ли тебе песни Орфея? Он поет о тебе так, словно видел тебя, говорил с тобой. Думаешь ли ты о нем так же неустанно, как он о тебе?
– Голос, ты лезешь не в свое дело!
– Ты сердишься, принцесса? Значит, твой ответ – да?
– Какая тебе разница, Голос?
– Он любит тебя, Темная принцесса, любит, хотя и не понимает этого. Любишь ли ты его?
Длинные темные брови сошлись на переносице, темные глаза полыхнули злым огнем, в зале тонко завыл ветер – принцесса, раздраженно взмахнув рукой, сбросила на пол свитки, которые только что читала.
– Идиотский вопрос!
– Это не ответ, принцесса Смерть. Так любишь или нет?
Темная принцесса вскочила в ярости и, вдруг, внезапно успокоившись, с размаху шлепнулась обратно в кресло. Скрестила руки на груди.
– Ну что ж, давай сыграем в эту игру. Я Смерть – я не могу любить. Это – раз. Я здесь – он там. Это – два. Я искала его имя в списках. Его там нет. А даже если есть – значит, оно так далеко, что мы ещё нескоро встретимся. А даже если встретимся – он придет сюда, как приходят другие. И здесь он будет только тенью – как они все. О какой любви можно говорить в этом случае? Это – три.
Она опустила голову, взглянула на свои длинные пальцы, крепко вцепившиеся в столешницу. Бледные, слегка подрагивающие… и маленькая слезинка скатилась по впалой щеке.
– И – да, ты прав, Голос. Я всё время думаю о нем. Когда он поет – мне становится теплее. Когда я слышу его голос, называющий меня – что-то дрожит во мне, как туго натянутая струна, и мне кажется, что ещё немного, и она лопнет, и случится что-то страшное и прекрасное одновременно. Что-то неизвестное, чему нет названия. Если это значит – любить, тогда я люблю его.
– То, о чем ты говоришь, принцесса, называется «чудо». Нечто внезапное, не предопределенное. То, что нарушает установленный порядок, и меняет ход вещей. То, чего так сильно хочешь ты, и чего так боится твой отец.
– Чудесам не место здесь, Голос!
– Но одно из них уже здесь, принцесса – твоя любовь к Орфею. Разве это не чудо?
– Оно обречено, Голос…
Пауза. Тишина.
– Нет, принцесса. Он зовет тебя. Ты вправе ответить на призыв.
– Что я должна сделать?
– Ты должна призвать его. Сюда, к себе.
– Я никогда не сделаю этого, Голос.
ВСТРЕЧА
Как легко сказать, и как трудно сделать. Особенно, когда всё время напоминают о том, что нужно забыть. Когда слышишь нежную мелодию, которая, точно сладкий яд, разливается по всему телу, и некуда укрыться от этого наваждения. «Ты не должна думать об этом, надо гнать мысли о нем, отрешиться от властного зова, предать забвению – всё, и песню, и певца, и коварные речи таинственного Голоса. Предать забвению – какая мысль! Я попробую».
Темная принцесса быстро шла по длинным коридорам. Окна, двери, залы – тянулись, казалось, в бесконечность. Палаты Смерти широко раскинулись на берегу священной реки, они росли с каждой вновь прибывшей душой, медленно и неотвратимо. Но в конце концов, она приблизилась к выходу. Их было всего два – один, обращенный к реке и другой, выходивший к горной гряде, за белоснежными пиками которой располагались еще одни чертоги – Палаты Забвения. Туда уходили Боги, для которых больше не было места в мире. Никто из вошедших туда не возвращался, ни одна весть оттуда не достигала слуха живущих. Только Главный Судия мог войти в Палаты, и покинуть их по собственной воле. Принцесса не боялась Палат Забвения – ведь Смерть и Беспамятство сродни друг другу, но ей никогда даже в голову не приходило полюбопытствовать, что они такое. А сейчас ей вдруг подумалось, что чертоги эти – самое подходящее место, чтобы оставить свои мысли об Орфее, во всяком случае, стоило попытаться, другого способа противостоять искушению, она найти не смогла.