АСоцбытгородок тот--поле
голое, вувалах снежных, ипреждечем чтотам делать,надоямы копать,
столбы ставитьиколючую проволоку отсебясамих натягивать --чтобне
убежать. А потом строить.
Там,верное дело, месяц погреться негде будет -- ни конурки. Икостра
не разведешь -- чем топить? Вкалывай на совесть -- одно спасение.
Бригадирозабочен,уладитьидет.Какую-нибудьдругуюбригаду,
нерасторопную, заместосебятуда толкануть.Конечно, с пустымируками не
договоришься. Полкило сала старшему нарядчику понести. А то и килограмм.
Испыток не убыток, не попробовать ли в санчасти косануть, от работына
денек освободиться? Ну прямо все тело разнимает.
И еще -- кто из надзирателей сегодня дежурит?
Дежурит -- вспомнил: Полтора Ивана, худой да долгийсержант черноокий.
Первыйраз глянешь -- прямострашно, аузнали его-- извсех дежурняков
покладистей: ни в карцер несажает, ни кначальнику режима не таскает. Так
что полежать можно, аж пока в столовую девятый барак.
Вагонка затряслась и закачалась. Вставали сразу двое:наверху -- сосед
Шухова баптист Алешка, а внизу -- Буйновский,капитан второго ранга бывший,
кавторанг.
Старикидневальные,вынесяобепараши,забранились, комуидтиза
кипятком. Бранились привязчиво,как бабы.Электросварщик из20-йбригады
рявкнул:
-- Эй, фитили'! -- и запустил в них валенком. -- Помирю!
Валенок глухо стукнулся об столб. Замолчали.
В соседней бригаде чуть буркотел помбригадир:
--ВасильФедорыч!Впродстоле передернули, гады:было девятисоток
четыре, а стало три только. Кому ж недодать?
Он тихо это сказал, но уж, конечно, вся та бригада слышала и затаилась:
от кого-то вечером кусочек отрежут.
А Шухов лежал и лежал на спрессовавшихся опилках своего матрасика. Хотя
бы уж одна сторона брала --или забило бы в ознобе, или ломота прошла. А то
ни то ни сЈ.
Пока баптист шептал молитвы,светеркавернулся Буйновский и объявил
никому, но как бы злорадно:
-- Ну, держись, краснофлотцы! Тридцать градусов верных!
И Шухов решился -- идти в санчасть.
Итутже чья-то имеющаявласть рукасдернула снеготелогрейкуи
одеяло. Шухов скинул бушлат с лица, приподнялся. Под ним, равняясь головой с
верхней нарой вагонки, стоял худой Татарин.
Значит, дежурил не в очередь он и прокрался тихо.
-- Ще -- восемьсот пятьдесят четыре! -- прочел Татарин с белой латки на
спине черного бушлата. -- Трое суток кондея с выводом!
И едва толькораздалсяегоособыйсдавленныйголос,каквовсем
полутемном бараке, где лампочка горелане каждая, где на полусотне клопяных
вагонок спало двестичеловек, сразу заворочались и стали поспешно одеваться
все, кто еще не встал.
-- Зачто,гражданинначальник?--придаваясвоемуголосу больше
жалости, чем испытывал, спросил Шухов.