Приблизившиеся несколько женщин обменялись понимающимивзглядами. Одна
добраястарушка взяла Цецилию под локоть: "Да ты не убивайся, милочка, жив,
значит,жив,все воля Божия. Онаповернуласькокружающим, взиравшим на
разгорячившуюсяученую еврейку,и пояснила: -- У ей посылкине принимают,
вот какое дело".
Цецилия отдернуларуку, еще более возмущенная: значит, ее уже заметили
завсегдатаиэтих очередей, значит, ужезнают, что... Ах, какой позор уже в
самой общности с этими обывательницами, какой позор!
--Есливас неизвещаютосмертиродственника, значит, он жив! --
выкрикнула она, все еще пытаясь держать апломб. -- Есть закон, есть порядок,
и не надо распространять вредные сплетни!
Через несколькочасов, пройдявсе переулочные изгибы,она вышлапод
сень километровой тюремной стены, в самом начале которой наклеен былплакат
с огромным кулаком, занесенным над рогатой фашистской каской.
Большие черные буквы доносили до народа уверенное сталинское изречение:
"Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!"
"Сколько силывсегда чувствуется в его словах, -- думалаЦецилия.--
Какаявесомость! Какое было бы счастье, если быдело Кириллакогда-нибудь
дошло до него, и он отменил бы позорный приговор, и мы вместе с моим любимым
отправились бы на фронт, гдеиМитенька наш уже сражается, изащищалибы
Родину, социализм!"
Висевший надстеной репродуктор пел,как в мирное время: "Утро красит
нежным светом стены древнего Кремля,просыпаетсяс рассветом вся советская
земля!" Дело между тем шло нек рассвету, а к закату, за стеной было совсем
темно, женщины изнемогали. Цецилиюподташнивало от голода: как всегда,она
забыла прихватить с собой что-нибудь съестное, и, как всегда, нашелся кто-то
добрый,предложил ейпеченья.На этотраз этобыла та самаязловредная
круглолицаябабавберете.РазвернувЦецилинолюбимое"Земляничное",
протянула на открытой ладони: "Ешьте!"
Цецилия взяла один за другим три ломтика дивного рассыпчатого продукта,
с неловкой благодарностью взглянула на женщину:
-- Вы уж извините, может быть, я слишком погорячилась, но...
Женщина отмахнулась от извинений:
-- Да я понимаю, у всех нервы... берите еще печенье. Курить хотите?
Цецилиявдругпоняла, что знает этуособу, чтоонавродебыдаже
принадлежит к ее "кругу".
-- А у вас, простите, муж тут?..
-- Ну, разумеется, я -- Румянцева, вы же меня знаете, Циля.
Цецилия ахнула.И в самом деле:НадяРумянцева израсформированного
Института красной профессуры! А муж еебыл видным теоретиком,ну, какже,
РумянцевПетр,кажется,Васильевич.Егоещеназывали"вкругах"--
Громокипящий Петр! Пережевывая остатки "Земляничного", Цецилия поймаласебя
по крайнеймере на трех грехах: во-первых,вступила в контакт сочередью,
хоть изарекалась никогдаэтогонеделать;во-вторых,подумала о Петре
Румянцеве не как о враге народа, а простокак об очень порядочном теоретике
марксизма-ленинизма; в-третьих, подумала онемвочень далекомпрошедшем
времени, "был", как будто вошедший под эти своды уже не вполне и существует,
а значит, и он, ее любимый, ее единственный свет в окне, ее мальчик, как она
всегда его мысленно называла, тоже не вполне существует, если не.