Сначалатишинаиснежнаясыростьночи,чем-то
поразительнознакомые,были приятны мне после моих горячечных
блужданий. Доверчивоясталсоображать,кудаясобственно
выбрался,ипочему снег, и какие это фонари преувеличенно, но
мутно лучащиеся там и сям в коричневом мраке.Яосмотрели,
нагнувшись,дажетронулкаменнуютумбу... потом взглянул на
свою ладонь, полную мокрого, зернистого холодка, словнодумая,
чтопрочтунаней объяснение. Я почувствовал, как легко, как
наивно одет, но ясное сознание того, что из музейныхдебрейя
вышелнаволю, опять в настоящую жизнь, это сознание было еще
так сильно, что в первыедве-триминутыянеиспытывални
удивления,нистраха.Продолжаянеторопливыйосмотр,я
оглянулся на дом, у которого стоял -- и сразу обратилвнимание
нажелезныеступенистакимижеперилами,спускавшиеся в
подвальный снег. Что-то меня кольнуло в сердце и ужесновым,
беспокойнымлюбопытствомявзглянул на мостовую, на белый ее
покров, по которому тянулись черные линии, набуроенебо,по
которому изредка промахивал странный свет, и на толстый парапет
поодаль: за ним чуялся провал, поскрипывало и булькалочто-то,
адальше,завпадиноймрака,тянулась цепь мохнатых огней.
Промокшими туфлями шурша по снегу, я прошел несколькошагови
всепосматривал на темный дом справа: только в одном окне тихо
светилап, лампа подзеленымстекляннымколпаком,--авот
запертыедеревянныеворота,авот,должнобыть, -- ставни
спящей лавки... и при свете фонаря, формакоторогоужедавно
мнекричала свою невозможную весть, я разобрал кончик вывески:
"...инка сапог", -- но не снегом, не снегом был затерттвердый
знак. "Нет, я сейчас проснусь", -- произнес я вслух и, дрожа, с
колотящимся сердцем, повернулся, пошел, остановился опять, -- и
где-тораздавался,удаляясь,мягкийленивыйировный стук
копыт, и снег ермолкой сидел начутькосойтумбе,ионже
смутнобелелнаполенницеиз-за забора, и я уже непоправимо
знал, где нахожусь. Увы! это быланеРоссиямоейпамяти,а
всамделишная, сегодняшняя, заказанная мне, безнадежно рабская и
безнадежно родная. Полупризраквлегкомзаграничномкостюме
стоялна равнодушном снегу, октябрьской ночью, где-то на Мойке
или на Фонтанке, а может быть и на Обводном канале, --инадо
былочто-то делать, куда- то идти, бежать, дико оберегать свою
хрупкую, свою беззаконную жизнь.
О, как часто во сне мне уже приходилось
испытывать нечто подобное, но теперь это была действительность,
былодействительным все, и воздух, как бы просеянный снегом, и
ещенезамерзшийканал,ирыбныйсадок,иособенная
квадратностьтемныхижелтыхокон.Навстречу мне из тумана
вышел человек в меховой шапке, с портфелем под мышкойикинул
наменяудивленныйвзгляд,а потом еще обернулся, пройдя. Я
подождал,покаонскрылся,итогданачалстрашнобыстро
вытаскиватьвсе, что у меня былов карманах, и рвать, бросать в
снег, утаптывать,--бумаги,письмоотсестрыизПарижа,
пятьсотфранков,платок,папиросы,нодлятого,чтобы
совершенно отделаться от всехэмигрантскихчешуй,необходимо
былобысодратьиуничтожитьодежду, белье, обувь, все, --
остаться идеально нагим, и хотя меня и так трясло от тоскии
холода, я сделал, что мог.