Эта чудовищная гремучая смесь наук годилась, возможно,
для далекого будущего, но никак не для сегодняшнего смутного дня великих
перемен, дня, который замкнулся на себе и не желал думать ни о прошлом, ни
о будущем. Но он, Русинов, не мог ликвидироваться на "полуслове" вместе с
лабораторией и потому продолжал жить в прежнем режиме и никак не мог
вписаться в суматошное "сегодня", целиком погрузившись в древность, в
доледниковую эпоху, и потому имел прозвище "Мамонт". Однако и прозвище его
было известно лишь посвященным - тем, кто работал в Институте либо
каким-то образом имел о нем представление. Он и глухариную охоту-то любил
больше за то, что выпадала возможность послушать звуки пения птицы из той
эпохи и как бы услышать ее голос. И разумеется, Мамонту было приятнее
находиться там, в доледниковой эпохе, или уж, по крайней мере, на грани
ее, потому что он считал эту эпоху поворотной в истории человечества на
Земле. Если вместе с историей сделать поворот, то за ним можно увидеть
новую историю, новый Путь, уходящий в будущее, как бесконечная лесная
просека. Чтобы проверять свои аналитические конструкции и модели, чтобы в
одиночку не заблудиться на многочисленных путях и перепутьях поиска
истины, раз в месяц, а то и чаще, ездил к своему давнему другу и
сотруднику Ивану Сергеевичу в Подольск. Ивану Сергеевичу уже было под
шестьдесят, и работал он в Институте со дня основания, много чего знал и
умел, считался хорошим специалистом в области геологии, картографии и
астрономии, хотя имел историческое образование. Однако после ликвидации
лаборатории Иван Сергеевич сразу же отошел от дел, успокоился и
расслабился. Русинов стал замечать, что ветерана все больше и больше тянет
на воспоминания, ностальгические разговоры о конце пятидесятых, когда
Институт работал на дне будущего Цимлянского моря, и в этих воспоминаниях
кое-что пробалтывал. Без злого умысла, в порыве тоски по прошлым временам,
однако же иногда вылетало такое, что запрещалось говорить даже своим
сотрудникам: дружба дружбой, но табачок - врозь...
И теперь Русинов мог подозревать только Ивана Сергеевича: никто другой о
карте "перекрестков" и о нефритовой обезьянке не знал и знать не мог. Что
было еще искать у него в квартире? Тайник у Русинова был, да только не
здесь, а на даче, которая после развода принадлежала бывшей жене Татьяне.
У них сохранились нормальные отношения, и Русинов часто приезжал к сыну
Алеше - все лето они вели дачный образ жизни; а зимой он, бывало, забирал
сына и уезжал с ним на выходные, опять же туда, на дачу, таким образом
сочетая приятное с полезным. Чердачная неотапливаемая комнатка, где раньше
работал Русинов, как бы оставалась в его владении, и там, среди завалов
газет и журналов со всего мира, можно было спрятать все что угодно.
Труднее было с материальными предметами - нефритовой обезьянкой и капсулой
с кристаллом КХ-45. Богиню-утешительницу Русинов попросту обмазал глиной,
вылепил забавного медвежонка, высушил, раскрасил и слегка обжег в тигле на
слабом огне. Получилась детская игрушка, которую можно поставить куда
угодно вместе с другими такими же глиняными птицами, зайцами и веселыми
мужичками. Капсулу с кристаллом он прятал и в мусорное ведро, и в банку с
топленым салом, пока наконец не нашел подходящего места - спустил на
проволоке в смотровой отводок канализационной трубы, на уровень потолка
нижней квартиры.
Звонить Ивану Сергеевичу Русинов побоялся, дабы не выказывать, что он
обнаружил в своей квартире произведенный негласный обыск. Он наскоро
сполоснулся в душе, переоделся и поехал в Подольск.
Иван Сергеевич не ждал Русинова, хотя примерно знал, когда тот вернется с
охоты.