Надежда Григорьевна монотонным сонным голосом с посоловелыми от каких-то своих забот серыми глазами медленно преподавала грамматику. Да так, что казалось, мухи в нашем классе при полете от доски к окну не долетали, а падали, засыпая от этого голоса прямо в полете.
Упав на руки, я крепко уснул. Проснулся от жгучей боли, кто-то остервенело, таскал меня за волосы.
Когда окончательно я пришел в себя и вскочил на ноги, чтобы хоть как-то унять острую боль, то увидел уже не в седой дымке, а стальной взгляд учительницы, крепко державшей пятерней мои волосы на голове. В классе воцарилась мертвая тишина. Дети с любопытством наблюдали эту сцену инквизиторской экзекуции. Таская мою голову за волосы, как маятник у напольных часах, с металлическими нотками в голосе учительница в такт колебаний, как автомат, чеканила слова:
– Чтоб завтра была мама в школе! Без матери не смей приходить! Повтори, что я сказала?!
– Что-о б м-м-атерь была в школе. – Делая над собой усилие, чтобы не расплакаться, повторил.
С широко открытыми глазами на меня с противоположного конца класса смотрела Шура. Я впервые ощутил сочувствие в глазах девочки, и это укрепило во мне внутренние силы, дало толчок в сторону уверенности в себе. О, как хотелось мне в этот миг плюнуть в эти сонные, ненавистные глаза, желчно-бледное лицо Надежды Григорьевны, преподносившей прекрасный поэтический Украинский язык так бездарно и нелепо. Но, судьба сдерживала меня. Горечь душила горло. И я без сил опустился на скамью парты.
– А те-пе-рь дети, за-пи-шите до-ма-ш-нее за-да-ние. Иван Франко, выучить на память стих «Каменяри». – Монотонно диктовала Надежда Григорьевна.
По дороге домой меня догнала Шура.
– Послушай, что эта падлюка так тебя таскала за волосы?
– Я вчера ночью вытаскивал воду с погреба и не выспался. – Объяснял я Шуре. – Мать злющая, как ядовитая змия, а тут еще в школу ее вызывают. – Вздохнул я от безысходности навалившихся обстоятельств на мою голову.
– Ну, хочешь, я пойду, поговорю с твоей матерью. – С участием сказала Шура, – Может это поможет.
– Нет, не нужно, я сам! – я твердо решил не вызывать мать в школу и ничего ей не говорить об этом происшествии с учительницей Украинского языка. Возле калитки моего дома девочка подошла ко мне и протянула свою руку, – До свидания, Валик. Не волнуйся.
Я невольно пожал ей ладонь. Впервые ощутил прикосновение девчоночной руки и очень удивился холодной руке девочки. Как будто кусочек живого льда нес я домой в своей правой ладони и в то же время прохлада этого «льда» чудесным образом согревала мою душу.
Дома мать была в очень хорошем настроении. В погребе не было воды. Бабушка рассказывала мне, ставя на стол дымящуюся миску с борщом.
– Иван нашел кротовину и забил ее тряпками и камнем. Сделал настил и картошка сейчас на настиле.
Вздох облегчения поневоле вырвался из груди, и я с аппетитом принялся за еду.
– Ну, что там, в школе? – спросила мать.
– Что, что, оценок нет, к доске не вызывали. Поем да начну делать уроки.
– Может, гулять пойдешь? – ехидно спросила мать.
– Мама, мне сейчас не до гулок.
– Гляди мне, – и, обращаясь к бабушке, сказала. – Пойду на работу, скажу, чего меня сегодня не было.
А я про себя подумал:
«Вот если бы сказал сейчас, что ее ждут в школе, что бы был-о-о?»
Боязно думать о завтрашнем школьном дне, о зануде учительнице Надежде Григорьевне и лишь бабушка внушала уверенность и давала какую-то внутреннюю силу.
– Пойди, поспи немного, – сказала она в унисон моих мыслей.
– А, мамка?
– Пошла уже. Иди!
И я с полным животом борща лег на диван в спальне матери. Тяжелым сном сомкнулись веки. Я проспал с трех часов дня до пяти. Проснулся со страшной головной болью и тошнотой. Встал и вышел на воздух. Голова прошла только утром. В школе чувствовал себя хорошо…
Глава десятая
– Валик, можно тебя на минутку? – Голосом заговорщика подошел ко мне одноклассник Очколяс Леня.
Я в душе почувствовал неладное:
– Чего тебе?
– Я подслушал разговор Трофима Петровича з Надеждой Григорьевной, и она сказала, что вызывала твою мамку, а твоя мамка не пришла. Вот увидишь, что-то будет?
Леня злорадно заглядывал в мои глаза, пытаясь разглядеть там испуг.
Я выдержал этот подленький взгляд ябеды, ответил:
– Так и что? Придет?
– Ну, так я пойду, скажу Надежде Григорьевне, чтобы вона не волновалась?
Очколяс, не дождавшись согласия, бросился в учительскую. Вскоре оттуда вышел, припадая на протез вместо левой ноги (ногу учитель потерял на фронте), классный руководитель, учитель истории, Трофим Петрович. Он жестом махнул рукой, поманил Меня. Я с замирающим сердцем двинулся в учительскую.
Там была Надежда Григорьевна и другие учителя, Трофим Петрович начал тоном полицая:
– Ты знаешь, что ты уже в шестом классе? Ты уже не маленький и должен отвечать за свои поступки!
Классный руководитель выдержал паузу, затем продолжил, он любил читать нотации:
– Почему ты не вызвал мамку в школу?!
Мне от нервного напряжения свело челюсть.
– А, так ти ухмыляешься. Ехидно смеешься над нами? Что, тебе законы поведения не писаны?! Собирайся из школы и без матери сюда не приходи!
Чуть не плача я выбежал с учительской, и первое время думал, вообще, не являться домой. Но, собирая книги в портфель, подумал, что от случившегося не уйти. Собрался домой. В дверях столкнулся с учителем географии, который спешил к нам на урок и не был на разборках.
– Ты куда собрался?
– Иван Панасович, спросите у Трофима Петровича?
– Ты как со мной разговариваешь?! – загораживая дорогу, наступал Иван Панасович на меня, – Чтоб матерь завтра ж была в школе!
– Хорошо, – ответил я, – А сейчас дайте пройти?
И я бросился к выходу. Дома решил все рассказать матери. Но мать уже ждала меня с розгой в руке. С криком набросилась:
– Что это мне рассказывают Очколясы? А, я тебя спрашиваю, падлюка ты?! – розга молнией сверкнула в воздухе и с частотой автоматной очереди обрушивалась на плечи, лицо, руки, спину, больно кусаясь и не щадя.
– Они сегодня сказали, чтоб ты пришла. – Матери, казалось, этого только и нужно было. Она взвизгнула, как ужаленный щенок, и бросилась прочь на улицу. Я испугался, посмотрел на затихшую у печки бабушку.
– На, садись за стол. Поешь, как следует. А там видно будет. – Хозяйским тоном заговорила бабушка.
И я успокоился, принялся за еду…
Мать пришла через два часа. Тихая, присмиревшая. Подошла ко мне испуганному, и прижала меня к остро пахнувшему задушливым потом пиджаку. Погладила по голове и тихо сказала:
– Теперь уже не вызовут. Можешь ходить спокойно. А если будут звать снова, скажи, что я им снова устрою, но теперь с прокурором. – Намек на генерального прокурора СССР Романа Андреевича Руденка, с которым мать была хорошо знакома еще с ее депутатских времен в Верховном Совете УССР.
Я долго повторял в уме незнакомое слово «прокурор», чтобы озвучить в случае чего назойливым учителям, когда спросят.
В школе учителя старались не смотреть в мою сторону. При моем появлении Надежда Григорьевна с бледной превратилась в пунцовую. Худое лицо ее залил румянец, и так остался на лице до конца урока, а глаза покраснели.
Но после урока Украинского языка, Трофим Петрович вызвал меня в учительскую.
– Что ты наговорил матери, что вона тут чуть не сожгла школу?
Удивленно открыв глаза, я серьезно возразил:
– У неё даже спичек не было. Где она взяла огонь? – искренне сказал я.
– А так вы с ней заодно?! – заорал контуженым голосом инвалид Великой Отечественной Войны.
Я улыбнулся приветливой улыбкой, стараясь показать, что мне влетело, как следует от матери, но истерический вопль учителя заставил меня не отвечать.
– Вон! Вон! Вон из учительской!
Я рванул дверь и пулей вылетел в коридор, даже не заметил, что открывшаяся дверь ударила по носу Очколяса Леню, подслушивающего, о чем там крик. В коридоре возле своего класса я собрал свои мысли воедино и понял, что меня не погнали со школы, выгнали только за пределы учительской. Я вошел в класс и тихо сел на свое место. Следом зашел с клочком окровавленной ваты в носу Очколяс Леня.